— Я отказался. Нахера мне падаль? А ты зря тут стоишь, стены держишь. Без тебя не упадут, как видишь. И туда тебя не позовут. Хоть до утра тусуйся. Ты, говно собачье, сам же себя убил. Надо было зайти в то здание. Взять, сука, пушку в руки и застрелить своего недоразвитого. Героем бы стал. А ты ждал, пока твоя отрыжка поубивает тех, кто стоит, как десять недобитков. Ты должен был получить по заслугам ещё тогда. Получишь сейчас.

— Сука с самомнением…

Вышинский сказал себе под нос, глядя Косте в глаза. И этого хватило, чтобы он не сдержался. На самом деле, наверное, затем и подошел. Просто немножечко отвести душу. Морально и физически.

Херануть по морде сначала. Потом мордой, держа за затылок, о стену. Так, чтобы кроваво-сопливая жижа осталась на текступной штукатурке.

Красиво так. Художественным мазком и хаотичными брызгами.

Вот и весь след в истории. Достойное мастера произведение…

Сын-убийца в земле. Он — за шаг до отсидки, из которой живым не выйдет. А на стене, напротив кабинета, в котором работает его идейный вдохновитель — отпечаток разбитой морды.

— Знаешь, с чем смириться не могу? Что в висок тебе пулю не спущу, чтоб мозги по стеночкам. Вот, блять, всё бы в жизни отдал… Веришь?

Костя спросил, приседая вслед за державшимся за нос ублюдком. Тот его, конечно же, не слышал толком. Просто не привык к физической боли. Просто испугался вида крови. Просто немножечко почувствовал себя девочкой, которой когда-то резали лицо, из раны так же заливало, а она пыталась стянуть края пальцами…

Не дожидаясь ответа, Костя сплюнул, резко встал, развернулся, снова пошел в сторону лестницы. Чувствуя, что ему отчего-то жарко и хочется распустить галстук.

Но больше всего хочется помыться.

После выборов Костя на какое-то время будто бы снова стал прежним… Или почти. Больше времени проводил дома, чаще был с Агатой и Максимом не только телом, но и взглядом, душой, мыслями.

Агата, умевшая чувствовать его как никто другой, иногда ловила себя же на том, что с тревожным страхом замирает… Присматривается… И выдыхает, осознав, что он действительно понемногу возвращается из избирательной гонки в реальность. Которая теперь, несомненно, будет другой, но не такой интенсивно напряженной. В которой ей важно получать с Костей своё на постоянной основе. Внимание. Ласку. Чувство нужности. Желанности. Любимости.

Агата продолжала считать своим долгом создание здоровой атмосферы в своей семье, понимая, что в этом большая степень ответственности всё же на ней, потому что у неё была мама — пример. У Кости не было никого. И сколько он ни читай, поймет только, испытав на себе.

Ему нравился Макс. Он всегда разглядывал его с любопытством. Брал на руки с охотой. Смотрел, как возится с сыном Агата, с умилением. Любит ли он малого, Агата не знала. Не спрашивала никогда. Но подозревала, что да. Наверное, неосознанно. Наверное, его любовь может вдруг проявиться не в нежности и поцелуях в пяточки, а если не дай бог случится что-то и срочно нужна будет реакция отца.

Она, несомненно, будет. Такой, что мало не покажется никому.

В том, что чувства к ней у Кости не угасли, Агата тоже не сомневалась. Но они будто преобразились. Он стал спокойней в их проявлении. Менее агрессивным и жадным. Не требовательным. Брал, что дают. Сам не настаивал.

Агата понимала: дело здесь в первую очередь в том, что Костя сознательно делает шаг в сторону, отдавая приоритет Максиму. Гасит эгоизм, чтобы ей не приходилось разрываться. И в первое время без этого, наверное, самой Агате пришлось бы туго. Она не смогла бы существовать, получив вдобавок к нагрузке с сыном ещё и лежащий на сердце камень вины перед Костей, которому её недостает.

Но сейчас уже сама очень соскучилась по Косте. Сама хотела времени для них двоих. Пусть речь о считанных минутах или, если повезет, часах, но Агата чувствовала в этом необходимость.

А Костя то ли смирился, что такое желание проснется в ней нескоро. То ли ждал сигнала.

И вот сегодня Агата хотела его дать.

Привыкший к тому, что с женой ему особенно ничего не светит, Костя вернулся домой около девяти вечера. Зашел в детскую, поцеловал Агату, побыл немного с малым, обсудили что-то шепотом, Костя спросил у Агаты, нужно ли что-то от него, а получив: «нет, отдыхай, ты устал», снова поцеловал, не попробовав ни намекнуть, ни пристать, ни прижаться, просто вышел.

Идя в душ, Агата знала, что Костя пошел в кабинет. Там звонил, наверное. Разговаривал с кем-то. Потом переоделся, заглянул в детскую, приоткрыл дверь в ванную, сказал, что спустится на цокольный. Получил от Агаты (обнаженный, мокрый силуэт которой наверняка отлично проглядывался через прозрачную створку душевой) кивок… И снова просто вышел.

Не закрыл дверь изнутри. Не стянут быстро майку и шорты. Не забрался к ней, чтобы, как раньше… Быстро и мощно. Вдалбливаться, вжимая Агату грудью в кафель, прикусывая при этом кожу на шее, скуле и щеке. Медленно убивать движениями, пока не взорвутся вместе. Жадно требовать подтверждать желания словами. А действительно спустился на цокольный, чтобы молотить свою любимую грушу.

Агата даже немного к ней ревновала… Или много.

Однажды спускалась, чтобы посмотреть, чем Костя так долго и так усердно занимается в подвале. Думала, человек бегает, отжимается, развлекается со штангой или ещё что-то в этом духе. Оказалось — бьет грушу. Яростно и как-то… Реально.

И если сначала вид быстрого, острого, легкого Кости, каждое движение которого отточено, вызвал в Агате восторг, а ещё жгучее желание, скрутившее низ живота, то прошла минута, в которую Агата следила за ним от двери, затаив дыхание, и чувства сменились вместе с изменением характера его ударов.

Каждый следующий становился всё более яростным. Жестким. Жестоким даже.

Впрочем, как и выражение на его лице.

Он лупил грушу так, будто видел перед собой реального ненавистного человека. Человека, которого готов убить.

В ту секунду ревность к снаряду прошла. Агате стало откровенно страшно. Она тихонько поднялась наверх, а после того, как Костя вернулся в детскую, никак не могла абстрагироваться.

Гордеев для нее будто раздвоился на того, который с ними, и того, который бьет свою грушу. Это ощущение дискомфорта и тревоги не покидало Агату несколько дней. Она всё пыталась понять, почему вид бьющего снаряд Кости вызывает в ней протест, ей ведь давно известно, что он — не ягненок. Он с этого начинал когда-то. Дрался, сбивая руки, с другими людьми. Он из тех, кто не боится ни крови, ни смерти, ни боли. В частности, её причинять. Но, вероятно, одно дело — знать. Совсем другое — видеть.

В тот момент видеть Агата была не готова. Но это было для неё необходимо. Потому что после того похода в подвал к Агате пришло понимание: Косте её недостает, наверное, ещё сильнее, чем ей казалось. В нём скопилось куда больше энергии, которую он готов отдавать. В нем куда больше стресса. Несказанных слов и не выплеснутых эмоций. Им обоим очень нужна близость, как раньше.