– Офицеры раньше колебались… А сейчас… Я им про тебя сказал, – он прямо взглянул на мальчишку. – Юрко, у меня дома жена и трое ребятишек. Там голод, Юрко. Без меня они пропадут. Или придут болгары и всех перебьют.

– Ты хочешь, чтобы я тебя пожалел? – перейдя на русский, Юрка встал. Плутоньер смотрел на него снизу вверх. – Ты. Хочешь. Чтобы. Я. Тебя. Пожалел? – В голосе парня звучало изумленное потрясение, недоверие. – Зачем ты пришел?! – заорал Климов. – Вы убили всю мою семью! Вы чуть не убили меня! Зачем вы меня спасли?!

Последнее он спросил по-румынски.

– Я… – плутоньер опустил голову. – Ты можешь не верить. Я просто пожалел тебя. Тогда.

– Пожалел, – горько сказал Юрка, садясь на нары. – Пожалел. Нужна мне была ваша жалость. Сволочи вы. Откупиться думаете?

– Думай, как хочешь, – покорно сказал плутоньер. – Офицеры сказали, чтобы я тебя отпустил. И просили, чтобы…

– Чтобы я там замолвил за вас словечко, – закончил Юрка.

– Ты можешь просто уйти, – тихо сказал румын. – Никто не выстрелит. Уходи, мальчик… и предоставь нас нашей судьбе и праведному воздаянию Господа, которого мы продали за доллары. Дверь открыта. Я сошел с ума, когда просил тебя… после всего, что…

Он замолчал и сжал голову руками.

Юрка долго смотрел на него. И вдруг чутким инстинктом еще совсем не взрослого человека, не логикой – душой! – понял: румын не лжет, не притворяется, не бьет на жалость, не играет.

– Дядя Стефан, – тихо сказал Юрка, касаясь его плеча. – Дядя Стефан… пошли к вашим офицерам. Будем говорить. Слышишь, вставай. Пошли, – и добавил, поднимаясь: – Хватит уже этого… всего.

* * *

– Товарищи офицеры, генерал Ромашов.

Два десятка офицеров РНВ, казаков и десантников поднялись, подтягиваясь. В тесном помещении кабинета командующего обороной сразу стало еще теснее, чем было до этого – когда они сидели.

Вошедший генерал взмахом руки разрешил всем садиться и сел сам. Положил перед собой на стол кулаки. Какое-то время молчал, потом откинулся на спинку кресла и заговорил, глядя по очереди в лицо каждому:

– Итак. Через два часа ваши подразделения должны быть сосредоточены вдоль Елецкой дороги – около Борового. Воздушное прикрытие будут осуществлять шесть «Ми-двадцать четыре» и один «Ми-двадцать восемь» – все вертолеты, которые есть в нашем распоряжении… Ни один из трофейных «Апачей» поднять не удалось. Но я думаю, что этого вполне достаточно. В данный момент, – Ромашов бросил взгляд на часы, – бригада Батяни сосредоточивается вдоль Усманки, на обоих берегах, в двух километрах от Борового. Подозреваю, что противнику об этом известно – кое-кто из гарнизона Рамони успел добраться до Борового. Но, – генерал встал, – это уже не имеет значения. Ни-ка-ко-го. Сделать они ничего не могут.

Офицеры поднялись молча. Генерал снова обвел их лица взглядом. И вдруг совершенно по-штатски развел руками:

– Думаю, что это конец блокады, ребята.

– Ура! – вдруг крикнул кто-то.

Лицо генерала стало удивленным, но… но через несколько секунд кричали уже все – как будто впереди был не бой, а праздник.

* * *

С потолка капал холодный конденсат. Стены были покрыты колючим длинным инеем, острым и красивым. На полу тут и там стыли черные лужи.

Стоя на коленях возле маленького окошка, Сережка Ларионов разбитыми губами улыбался наступающему дню.

Снаружи послышалась ругань, удар ноги с треском захлопнул наружную ставню. Подвал погрузился в почти полную темноту. В этой темноте послышался веселый голос Сережки:

– Забегали, сволочи.

Ему не откликнулись.

В подвале находились все те из отряда «Штурм», кто уцелел после недавней облавы – Вовка Гоблин, Дю, Леди Ди, Лешка, Сашок, Пикча и Чикса. И Сережка не мог их винить в том, что они молчат.

Лешка не мог говорить – на одном из допросов ему вырвали язык, когда увидели, что десятилетний мальчишка упрямо молчит, даже не кричит. Так и промолчишь до конца жизни, посмеялись они. Сперва Лешка мычал и постоянно возился от боли, но кровь долго не унималась, и он ослабел – теперь только стонал тихонько, лежа головой на коленках Леди Ди. И она, и Чикса были не только избиты, но еще и много раз изнасилованы – и все-таки находили силы кое-как заботиться о мальчишках. Вовке перебили ноги и руки и сожгли грудь почти до ребер. Пикчу тоже изнасиловали и били резиновой палкой так, что он то и дело непроизвольно мочился с кровью. У Сашка были обожжены руки и выбиты почти все зубы. Дю вырезали на груди и спине пятиконечную звезду. Простужены были все, и никто не замерз и не обморозился сильно только потому, что в углу оказалась огромная куча какого-то грязного, но сухого барахла, в которое они зарывались, прижимаясь друг к другу. А иногда трубы отопления начинали гудеть, как сейчас – и температура поднималась.

С Сережкой обращались сперва почти вежливо. Он подозревал, что из-за его командирства. И был почти уверен, что его заложил Бакс – недаром он не вернулся с первого допроса. Если честно, то Сережка на Бакса даже не злился – хорошо помнил, как почти упал в обморок, когда ему продемонстрировали «набор инструментов».

Странно. Оказалось, что и это можно вытерпеть. Хотя думалось – что невозможно. А теперь, кажется, все подходило к концу. Их не трогали уже почти сутки. И это могло значить только одно…

Что скоро за ними придут в последний раз.

Сережка напился из лужи – вода была холодной, снеговой, безвкусной. Помог Леди Ди сменить тряпку на лице. Сел – и закусил губу от боли. Судя по всему, на последнем допросе отбили почки…

Ладно. Почти все.

– Что они там? – спросил Дю. – Говоришь, забегали?

– Угу, – кивнул Сережка. – Кажется, наши жмут. Мы же это знали, да?

– Знали, – тихо ответил Вовка.

Леди Ди погладила по лицу вздрагивающего Лешку и тоже сказала:

– Знали.

Остальные вновь промолчали, но Сережка уловил – они не отвечают так же только из-за усталости и боли. А жалеть… что ж, не жалеет никто. Или, может быть, надеются, что в последний момент… как в кино…

Сережка прислушался к себе. Нет, в нем этой надежды не было. Но было нечто большее, честное слово. Уверенность в том, что все было сделано все-таки правильно.

Он прислонился лбом к ледяной стене. Закрыл глаза.

«Мамочка, если бы ты знала, как мне больно и… и страшно, мамочка. Я знаю, мамочка, ты жива. И ты, и Катька. А мы с папкой погибли. Но ты не плачь. Не надо плакать. Мы были мужчины, и мы погибли, как мужчины…»

– Серый, я там нацарапала, – сказала Чикса.

Сережка вздрогнул и открыл глаза.

– На стене. Ну… чтобы как бы знали. Когда придут. Ты посмотри.

Вставать не хотелось. Но Сережка оставался командиром. Он встал и пошел за Чиксой – в дальний угол подвала. Там, где узкие полоски света падали на кирпичи, девчонка чем-то выцарапала – Сережка напряг зрение, чтобы прочесть…