– Нам бы омелу добыть, Неждан Военежич. Я тут виделнеподалёку, на дубе, а луна нынче высоко…

Когда Перунова стрела поражает раскидистый дуб, но неубивает, а лишь ранит его, на месте зарубцевавшейся раны вырастает омела. Такметит своё дерево Бог-громовик.

Летом и зимой зеленеет омела в приютивших её ветвях. Иговорят, будто её побегам дуб доверяет свою зелёную жизнь. Как тот кудесник,что прятал свою погибель в яйце, яйцо – в утке, а утку в зайце. Засохнет омела,и дуб, дерево колдовское, недолго простоит. Великая сила в ней, и счастлив, ктоумеет обратить её себе в пользу.

Если срезать омелу и весной, перед первым выгоном в поле,попотчевать ею скотину, ни один злой колдун не сумеет отнять у коров молоко.Если страдающий падучей повесит себе на шею кусочек омелы, болезнь бессильноопустит цепкие лапы. Ибо как омелу не могут сбить с дерева ни буря, ни град,так и припадку больше не свалить человека. А высушенная ветка омелы становитсятёмно-жёлтого цвета и обретает способность указывать глубоко зарытые клады.Почувствует спрятанное золото – и, как живая, зашевелится в руке…

Добывать же омелу лучше всего в купальскую ночь, когдарусалки покидают реку, а девушки с распущенными косами кружатся в священнойпляске. Ибо в это время солнце достигает вершины своего пути и вновьповорачивает к зиме, и всё, что ни есть волшебного на свете, обретает особеннуюсилу. Но если минули купальские праздники, будет хороша и всякая другая ночь;лишь бы только луна не убывала, а росла.

И ещё надобно помнить, что срезанная омела ни в коем случаене должна коснуться земли: иначе толку будет не больше, чем от простой охапкиветвей. И ещё: поскольку омелу приносит на дерево громовая стрела, её и срезатьможет только стрела, пущенная из лука. Вот потому-то многие хотели бы иметь еёв своём доме, да немногие имеют.

Мой боевой лук давно уже висел на стене. Но когда я натянулего и приложил к щеке тетиву, то понял, что безбедная жизнь в Печище ещё неослабила моих рук. Я согнул и разогнул лук несколько раз. Я не промахнусь.

Горница, которую отвёл нам Лас, оставалась убраннойнебогато. Только на полу, выложенном берёстой, развалилась бурая медвежьяшкура. Так приятно было утром спустить на неё босые ноги. Лас, верно, одарил бынас с Братилой чем только мог. Но мы отказались, не сговариваясь. Не привыкли.Что он, что я.

Я пересчитал стрелы в колчане и бросил на плечи плащ.Морозка переступил на насесте, склонил голову, украшенную колпачком. Соколыбеспокойны.

– Спи, – сказал я ему и задул светец. Тур, верно,уже ждал. Следом за Братилой я шагнул к двери, но тут она растворилась сама.Снизу, из влазни, проникало немного света, и я увидел старейшину.

– Уходите, гости любезные? – неподдельно изумилсяЛас. – Куда ж вы… Да надолго ли, на ночь-то глядя?

Я молча шагнул вперёд. Братила это дело затеял, сам пусть иразговаривает. Лас отступил, насколько позволял узкий всход, развёл руки: не токланялся, не то не пропускал меня вниз.

– Веселие у меня нынче… остались бы!

Братила виновато вздохнул:

– Не сердись, хозяин ласковый, дело у нас. Обещались…

Эх, зря! Лас мигом стал похож на охотящегося лиса:

– Дело-то с мальчишкой хворым никак?

И такая злоба прозвучала в его голосе, как он ни пытался еёскрыть! Он помолчал немного. Потом сказал:

– Простите, гости желанные. Но уж коли моимхлебом-солью живёте, меня первого и уважили бы.

Братила вернулся в горницу и ударил кресалом, высекая огонь.Я уж думал – решил остаться. Но он поднял свою котомку и стал молча складыватьв неё всё, что ему здесь принадлежало… Я до последнего не хотел ввязываться вссору. Но чтобы Лас мне указывал, с кем водиться и как поступать!.. Я снял снасеста Морозку, и тот, довольный, устроился у меня на плече.

Надобно было видеть Ласа, когда он понял, что мы уходимсовсем! Я разыскал в кошеле две рубленые серебряные монеты и бросил их намедвежью шкуру. Я сказал:

– Это и за хлеб тебе, и за соль. И за ласку…

Тур, действительно, ждал нас с нетерпением. Да не нас –меня! Мальчишка привязался ко мне крепко. Как он смотрел, когда я учил егорубить левой рукой! Я взял бы его в отроки, ну и что, что левша. Если бы самходил, как прежде, за князем…

Брат с сестрой так и бросились к нам через двор. Я зашёл визбу, положил обе котомки, устроил Морозку на полюбившемся ему сучке. Злойкречет сел на него спокойно, как дома.

Я сказал Туру:

– Ну пошли, коли готов…

Взлохмаченная метла лежала на дубовом суку, похожая на седыекосмы старухи, сошедшей с ума после гибели сыновей… Я подсадил Тура на дерево,и он сперва робко, потом смелее принялся расчесывать пальцами эти космы,отыскивая стебель. Он что-то бормотал при этом. Я прислушался:

– Уж не серчай ты, матушка золотая омела. Полно тебетут мёрзнуть, на холодном ветру, под сырым дождём, под снегом белым. Пойдем-калучше с нами в тёплую избу, на высокие полати, к печи жаркой…

Я разглядывал стебель, плотный и чёрный на серебре лунногодиска. Мы не причиним вреда зелёной жизни дуба, срезав омелу. Её корни лежатглубоко под шершавой корой, и влажная древесина служит им почвой. Весной этикорни дадут новый побег. И вновь распустятся зеленоватые цветы, и жадные птицысклюют терпкие ягоды, полные клейких семян…

Тур сполз с дерева и встал под суком, готовясь ловить.

Я вытянул из колчана стрелу. Оперение царапнуло щёку,широкое кованое жало, поколебавшись, отыскало чёрную полоску стебля иприкипело. Скосившись, я глянул на Тура. Он смотрел, как я целюсь, приоткрыврот.

– Не зевай, – проворчал я сквозь зубы. Тур,спохватившись, вскинул глаза. И тут что-то метнулось в лунном луче! Видениеогромной голой птицы бесшумно возникло из ниоткуда, чтобы сразу же пропасть.Сердце во мне на мгновение дрогнуло: вот уж не хотел бы я увидеть эту тварь ещёраз… Но если появится, я угощу её железом… Я спустил тетиву. Стрела подсеклаомелу и со звоном ушла неведомо куда. Громовая метла свалилась прямо вподставленные руки. Я знал, что не промахнусь.

Далеко в лесу взвыло, заухало, зашлось в хохочущем плаче.Должно, голый защитник омелы всё-таки поплатился. Перепуганная Надёжа кинуласьк Братиле, споткнулась, он её подхватил. И обнял, стал гладить по голове,шептать что-то на ушко…

Мы шли домой: Тур с бесценной омелой, Братила, Надёжа и я –со стрелой на тетиве – на всякий случай. Но никто так и не отважился нампомешать, и я совсем было успокоился. И тут-то Братила вдруг пошатнулся и беззвука осел прямо в мох.

Я в два шага подоспел к нему, поднял. Он показался мненевесомым. Я близко увидел его глаза. В зрачках, как в озёрах, расплывались двемаленькие луны. Мне очень не понравилось, как он дышал: трудно, со свистом. Такдышат раненные в грудь.