Отец дал Фуггеру знак молчать и, подозвав слуг, приказал им взяться за конец веревки. Сын почти не обратил на это внимания.

«Он идет за мной, — думал Фуггер. — Я это точно знаю. И я предал единственного человека, который мог бы защитить меня от него».

Мысли его путались, как и в те дни, когда он хоронился в вонючем тепле виселичных отбросов. Но здесь было даже хуже: здесь все кошмары воплотились в отце. В этот момент Корнелиус напрягал все силы, налегая на веревку, привязанную к огромному кольцу в полу. Крышка люка закрывала старинный проход, который заканчивался в сухом русле за стенами города. Много лет назад подземным ходом пользовался его дед, чтобы доставлять в город товары, о существовании которых не должны были заподозрить конкуренты. Но маленький Альбрехт Фуггер никогда не воспринимал этот туннель как проход в город, потому что ему так и не доверили потайного места, в котором этот ход начинался за городскими стенами. В воображении Фуггера туннель вел только в одну сторону — наружу, на свободу, в мир, где не было избиений, в мир, где не твердили о том, что он безнадежен, где он мог сам решать свою судьбу.

Но теперь Фуггер понял, что ошибался. Нет такого мира. Вдохновители Реформации, Лютер и его сподвижники, правы. Все действительно предрешено. От судьбы не уйти, и подземный ход действительно ведет только в город.

Фуггер совершенно не удивился, когда крышка поднялась и появившаяся оттуда голова оказалась безликой. Вместо лица было нечто искореженное, почти лишенное человеческих черт. Голова отпрянула, когда Корнелиус, спеша приветствовать пришедших, наклонил факел.

— Потуши его, дурень! — рявкнул Генрих фон Золинген. Да, Фуггер не удивился, но ужас, вызванный тем, что кошмар его мыслей слился с кошмаром, вынырнувшим из люка, заставил его стремительно вскочить.

— Нет! — крикнул он, и горло у него перехватило так, словно на нем сжалась призрачная рука в латной перчатке. — Ты меня не получишь!

Фуггер бросился в полуночный город, убегая туда, где гремели пушки.

Когда факел перестал слепить Генриха, он успел заметить спину убегающего и даже за столь короткое мгновение ощутил нечто очень знакомое. Пробудившаяся в нем ярость выплеснулась на нелепого дурака с его ярким факелом, которым он начал размахивать, не переставая что-то лепетать.

Фон Золинген вырвал у Корнелиуса факел, бросил на пол и затоптал. В комнате мгновенно стало темнее, однако потайной фонарь, который баварец принес с собой, давал ему достаточно света. Генрих схватил старого идиота за горло и сжимал до тех пор, пока не стихли все звуки — даже звук дыхания.

— Молчать! — приказал он. Разжав руки и позволив старику упасть на пол, он заглянул в подземный ход и прошептал: — Выводи всех наружу. Первые становятся охранять двери. Тихо. А теперь, — тут он повернулся к пыхтящему Корнелиусу Фуггеру, — говори, где ворота.

* * *

Им показалось, что они целую вечность сидят в глубоком мраке подземного хода, к которому их привела девчонка Фуггера. Приходилось дышать вонючим дыханием соседа, ощущать его страх. Люди непрерывно зевали, но не от усталости, а от духоты. Все знали, чем опасны такие ночные атаки, и понимали, что многим больше не доведется увидеть дневной свет.

Наконец началось медленное продвижение вперед. Джанук, которому удалось пробиться в авангард, оказался прямо позади людей фон Золингена. Янычар сосредоточился на своем единственном плане: держаться как можно ближе к уродливому немцу. И если им удастся отыскать Жана, он сразу же всадит нож в спину Генриха фон Золингена, метя в центр между его громадными плечами.

Выбравшись в полутемное помещение склада, Джанук заметил своего немца чуть впереди. Собирающимся отрядам уже становилось тесно.

— Ладно, первый отряд пойдет со мной. Надо очистить эту улицу. А ты, — Джанук увидел, как Генрих повернулся к трясущемуся горожанину, — не смей от меня отходить!

— Но мои… пожитки! Вот эти мешки! — лепетал Корнелиус. — Ландграф дал слово!

— Я оставлю здесь людей. Однако ты получишь плату за свое предательство только после того, как доведешь меня до городских ворот.

— Но мои слуги могут показать…

— Нет! — Рука в латной перчатке снова сжалась, прервав поток словоизлияний. — Вперед!

Солдаты Генриха двинулись за своим командиром. Джанук пристроился за ними. Троих горожан, попытавшихся поднять тревогу, быстро заставили замолчать. Джануку даже не пришлось обнажать свою саблю. Он намерен был сражаться только для того, чтобы защитить себя. Этой ночью его оружие будет искать лишь одну жертву.

* * *

Голос, столь выразительный, столь глубокий и звучный, лился над впавшей в экстаз толпой.

— Ибо написано в книге пророка Иезекииля: «Так прорекал я, как он приказал мне, и дыхание вернулось к ним, и они ожили и поднялись на ноги, и было их великое мно жество». — Царь Ян замолчал и с высоты своего помоста обвел взглядом своих последователей. — А я возвещаю вам: это время пришло. Смотрите, что Господь прислал своему избранному народу. Смотрите: вот знак его любви к нам. Смотрите: вот рука Анны Болейн!

Жан был занят тем, что пытался перетереть веревки, которыми его привязали к одной из колонн парадного зала — как Самсона, насмешливо сообщили ему. Он водил ими вверх и вниз по неровности, обнаруженной им на камне. Однако власть этих шести пальцев была велика: они притягивали к себе французского палача так же властно, как и в ту минуту, когда он увидел их впервые. И странно: глядя на них, он вдруг услышал, сквозь гвалт и шум, грудной смех, смех королевы. Как тогда, на лужайке перед Тауэром. Жан понимал, что это память играет с ним злую шутку, но на секунду он ответно улыбнулся. А потом с удвоенным усилием принялся за веревки.

— Узрите! — Ян поднял руку под крики «Осанна!» и «Аллилуйя!». — Смотрите: она не имеет изъянов, хотя тело умерло так давно. Ее тело умерло — и однако же воскреснет этой ночью.

Под всеобщие крики радостно затрубили трубы и забили барабаны. Старейшины стучали своими посохами о деревянный настил. Шум быстро приобрел ритмичный характер. Те, у кого не было инструментов, начали хлопать в такт или выкрикивать слова: «Она воскресла! Она пришла!» Царь начал танец. Он держал руку Анны перед собой за пальцы, словно она была его партнершей в гальярде. А когда темп барабанной дроби, топота и выкликов стал нарастать, когда лица заблестели от пота, Дивара, первая царица Мюнстера, восторженно вскрикнула и начала кружиться, раскинув руки, запрокинув голову, полузакрыв глаза и приоткрыв губы. Она блаженно повторяла единственное слово: «Приди!» Следом за ней начали кружиться и восклицать другие, а их царь вышел в центр круга, составленного семью танцующими женщинами, которые двигались по часовой стрелке. Вокруг них образовался еще один круг, из старейшин — те бежали против часовой стрелки. За ними охранники и прочие члены царского двора взялись за руки и завертелись встречь старейшинам. Они все вращались и вращались, все быстрее и быстрее, повторяя одно слово, один крик, один призыв: