Долговременное служение Суворова в низших офицерских чинах дало ему время обогатить себя разнообразными сведениями. Он был глубоко образован, но в беседе делал часто вид, что спрашивает по невежеству: он отлично знал много языков, но, постоянно притворяясь по крайнему недоверию к людям, прикидывался, будто говорит только на родном языке.

Наконец, желание Суворова внушить недоверие к нормальному состоянию его умственных способностей было так велико, что он никогда не возобновлял разговора с лицом, которое не отвечало ему сразу или не отвечало хотя на один заданный вопрос, хотя бы оно заведомо неспособно было на него ответить. Например, на вопрос: «Где Калькутта?» — следовало отвечать: «На Миссисипи!», и тогда он находил вас восхитительным и крепко обнимал вас от всего сердца.

Когда венский двор просил Павла I назначить Суворова для командования войсками в Италии, государь сделал вид, что он удивляется, что желают этого назначения, потому что Суворов не ходил на парады, как он, и не придавал ни малейшего значения прусским экзерцициям. Государь открыто смеялся над Суворовым, хотя был очень польщен, что у него просили о его назначении. Но когда у Суворова дело коснулось подготовительных работ с австрийским послом графом Кобенцелем и с генералами, принцем Ауэрспергом и Дитрихштейном, он выказал такое знание местности, на которой ему предстояло действовать, а также такое понимание военных операций французов, что оставалось только восхищаться и молчать: Суворов знал гораздо больше тех, которые имели смелость собираться учить такого человека, как он.

Так как я вменил себе в обязанность не обходить в моих воспоминаниях, которые я оставляю после себя, ничего того, что я видел и слышал, то я закончу эту статью двумя фактами, которые могут вполне обрисовать, портрет Суворова. В 1792 г. он приехал в Царское Село, где находился тогда двор, и нашел там князя Потемкина, которому угрожала немилость государыни. Положение Екатерины между этими двумя личностями было довольно щекотливо, так как она уже решилась не выдвигать ни того, ни другого. Однажды в воскресенье она прислала за мной за час до своего туалета и дала мне поручение к фельдмаршалу очень длинное и важное, говоря, что она не хотела затруднять старика (очень молодого), заставляя его подниматься к ней (труд, который он исполнил бы с удовольствием).

Я велел доложить о себе фельдмаршалу от имени ее величества; после бесчисленных с его стороны знаков почтения, которые меня совсем уничтожали, он сообщил мне такие точные и ясные подробности дела, Что я пришел в восхищение. По всей вероятности, он заметил это, потому что в то время, когда он провожал меня, несмотря на мои просьбы избавить меня от этой муки, до последней передней, — увидев там г. Ребиндера, обер-шталмейстера, он громко спросил его: «Кто этот господин, который уходит? — я его не знаю». Нужно заметить, что мы ежедневно обедали у государыни в числе шести или восьми человек, и что герой-царедворец хорошо знал всех приглашенных с первого дня. Но то, что я собираюсь передать, более замечательно.

Как-то заговорили о ложных репутациях, которые создаются людьми. Суворов сделал глупое лицо, — сначала промолчал, а потом с казал вдруг: «Очень трудно исполнять свой долг; меня считали за варвара, при штурме Праги, убито было 7000 человек. Европа говорит, что я чудовище; я сам читал это в печати, но я хотел бы поговорить об этом с людьми и узнал от них: не лучше ли кончить войну гибелью 7000 человек, чем тянуть дело и погубить 100 тысяч? Столько людей, которые гораздо умнее меня; очень бы желал, чтобы кто-нибудь потрудился объяснить мне это!».

Он имел от своей жены, княгини Прозоровской, толстой и глупой женщины, которую его победы покрыли бриллиантами и знаками отличия, когда все обыкновенные награды были исчерпаны, хотя они постоянно жили врозь, двух детей: дочь, вышедшую замуж за графа Николая Зубова, впоследствии обер-шталтмейстера, добрую и добродетельную маленькую особу, которую он очень любил, и сына…

Этот сын, очень красивый пошел затем довольно быстро в гору, но утонул в пьяном виде, переправляясь через какую-то реку в Турции. Он поступил хорошо, сделав это, потому что благодаря игре и разным сумасбродствам, потерял все земли и бриллианты, которые получил его славный отец. Он оставил в большой нужде, от брака со старшей дочерью обер-шталмейстера Александра Нарышкина, двух дочерей и двух сыновей, которых я видел брошенных на произвол судьбы, в 1816 году, во Флоренции.

Император Александр пожаловал им 25 000 рублей пенсия до совершеннолетия младшего. Я просил его величество поручить мне двух сыновей и распоряжение пенсией, потому что мне казалось ужасным видеть внуков Суворова, остающихся без образования и без хлеба, на берегах Арно. Я отдал их в знаменитый институт Гасвиля. Они до сих пор находятся там. Я сомневаюсь, чтобы из них вышли выдающиеся люди, но, по крайней мере, их нравственность и слава их имени, кажется мне, находится в безопасности.

Шевалье д’Азара, бывший так долго испанским министром в Риме и умерший посланником в Париже, был, по его словам, сицилианец незнатного происхождения. Это был человек среднего роста, носивший отпечаток благородства, с сильным характером, замечательного ума и обладавший познаниями преимущественно по древней литературе и искусствам. Каждое утро, без исключения, перечитывал он Горация. У него было слишком много такта и вкуса, чтобы его цитировать, особенно по-латыни, но можно было заметить, что поэтический дух, которым отличалась его беседа, был воспитан в этой высокой школе. Он был друг и покровитель Менга. Артисты и писатели, если только были сколько-нибудь того достойны, находили в нем мецената.

Сначала он был известен по своему управлению Римом, которое разделял с ним кардинал Берни, французский поверенный в делах. Дружба их, основанная на короткости их ежедневных сношений, всегда была искренна. Кардинал обладал кротостью и мягкостью в той же степени, как шевалье — силой и высокомерием; один успевал там, где другой терпел неудачу. Г. де Берни дополнял г. д’Азара в ловкости, а последний придавал энергию первому. Что ускользало от первого, легко давалось второму. По смерти кардинала, Азара остался один господином Рима. Привычка, более чем религия, составляла основу папского могущества, и, со времени французской революции и после превратностей судьбы, испытанных австрийским императорским домом, Испания одна, можно сказать, поддерживала величие папского престола. Преждевременно утомленный человеческими слабостями и политическими ошибками, испанский министр обратился к филантропической системе, которая отнимала у него часть энергии.

Он не вдруг увидал, до какой степени уклонился от своих собственных принципов и от законов своего положения и, гордый воспоминаниями о власти, которой владел он в продолжение полувека, полагал, что достаточно было его «Quos ego» для удаления всякой опасности. Он полагал также, что, заняв Толентинское ущелье, через которое Бонапарт готовился перейти, он своим красноречием и логикой заставит вернуться вспять человека, для которого не было преград в продолжение многих лет. Азара вдался в обман, наравне с Францией и всем миром, и честь его пострадала также наравне с честью других; по крайней мере извинением ему служили его прошлые успехи и хорошие намерения. В расчет человеческого самолюбия входит преувеличение значения проступков тех, которые казались наименее способными их сделать, потому-то так много людей, стоявших несравненно ниже Азара по своим талантам и характеру, старались наложить темные пятна на поведение, а впоследствии и на память шевалье Азара. Вследствие этого именно я вменил себе в обязанность воздать должное памяти Азара, хотя и не разделял его мнений, отдать справедливость этому благородному и открытому характеру, который никогда не сбивался с пути чести, и осмелился стать выше своего положения и данных ему инструкций, когда ему грозила опасность удалиться от него. Сейчас увидят, что я говорю о нем со знанием дела. Буду стараться оправдать испанского министра, основываясь на некоторых фактах его долгой политической карьеры. Этот мало интересный в данное время предмет прольет несколько света на другие, которые в том нуждаются, и всегда будут возбуждать интерес.