Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Девять пятьдесят три, – ответил я.
Она достала из-под рубашки излучатель и включила его взамен предыдущего.
– Ну давай, еще немного. Только не расслабляйся! Сила жаббервогов действует по всем тоннелям метро. Видел ботинок?
– Да уж, – ответил я.
– Жуть, правда?
– Не говори.
Мы двинулись по трубе вдоль потока. Резиновые подошвы громко чавкали, заглушая грохот электричек. Никогда в жизни я не испытывал столько счастья от грохота электричек. Они казались самой жизнью – со своими веселыми гудками и ярким светом. Разные люди садились в них, читали газеты и журналы, выходили через несколько станций и убегали дальше по своим делам. Я вспомнил пеструю рекламу в вагонах и схемы метро, развешанные у дверей. Линия Гиндза на них всегда нарисована желтым. Почему именно желтым – не знаю, но так уж заведено. Поэтому мысли о Гиндзе у меня неизменно желтого цвета.
Долго брести до выхода нам не пришлось. Конец шахты был перекрыт железной решеткой. В решетке зияла брешь – как раз пролезет один человек. Бетон и железные прутья раскурочены какой-то нечеловеческой силой. Я впервые нашел, за что благодарить жаббервогов. Не будь этой бреши, мы бы остались здесь до скончанья века, наблюдая за миром, как заключенные из окошка тюрьмы.
В сумерках на стене тоннеля виднелся пожарный ящик. Над путями нависали бетонные плиты с аварийными огоньками. Мы пробыли под землей так долго, что даже их рассеянный свет слепил до рези в глазах.
– Подожди немного, – сказала она. – Нужно привыкнуть к свету. Еще минут десять – и пойдем дальше. А перед выходом на платформу опять подождем, иначе точно ослепнем. Когда будут проезжать поезда, зажмурься и не смотри. Понял?
– Понял, – ответил я.
Она взяла меня за руку, усадила на сухой участок бетона, села рядом и вцепилась в мой рукав. Грохоча, приближался поезд. Мы нагнулись и закрыли глаза. Желтое сияние проскакало по закрытым векам, дикий вой проехался по ушам – и все унеслось в темноту. Несколько крупных слезинок выкатилось из-под зажмуренных век, и я вытер лицо рукавом.
– Сейчас привыкнешь, – успокоила она. Ее лицо тоже было мокрым от слез. – Пропустим еще три поезда. Глаза привыкнут – двинемся к станции, где жаббервоги нас уже не достанут. А там и наружу выберемся.
– Когда-то со мной уже было такое.
– Что именно? Ты гулял в тоннелях метро?
– Да нет же... Яркий свет, от которого слезятся глаза.
– Ну, это с каждым бывает.
– Нет-нет... Какой-то особенный свет. И особенные глаза. И еще – страшно холодно. Я слишком долго жил в темноте и отвык от света.
– А что еще помнишь?
– Больше ничего.
– Наверное, твоя память потекла в обратную сторону, – сказала она.
Она прижалась ко мне, и я чувствовал плечом ее грудь. В этих мокрых штанах я продрог до костей, и лишь там, где ее грудь прижималась ко мне, еще оставался островок тепла.
– У тебя наверху есть какие-то планы? Куда-то пойти, что-то сделать, кого-то увидеть? – спросила она, и взглянула на часы. – У тебя еще двадцать пять часов пятьдесят минут.
– Пойду домой, приму ванну. Переоденусь. Потом, наверно, схожу постригусь, – сказал я.
– Все равно еще время останется.
– Останется – тогда и подумаю.
– Можно, я с тобой? – попросила она. – Я тоже хочу помыться и переодеться.
– Как хочешь, – пожал я плечами.
Со стороны Аояма пронеслась электричка, и мы снова пригнулись и зажмурились. На этот раз обошлось без слез.
– Но ты еще не так зарос, чтобы стричься, – сказала она, осветив мою голову фонариком. – И потом, тебе лучше с длинными волосами.
– Всю жизнь ходил с длинными. Надоело.
– И все-таки в парикмахерскую еще рановато. Ты когда последний раз стригся?
– Не помню, – ответил я. Какое там стригся – тут не помнишь, когда мочился последний раз... События месячной давности казались историей Древнего мира.
– А у тебя дома найдутся вещи моих размеров?
– Не знаю... Вряд ли.
– Ну ладно, что-нибудь соображу. А постель тебе понадобится?
– В смысле?
– Ну, может, женщину вызовешь, чтобы сексом позаниматься.
– Да нет... Об этом я как-то не думал, – признался я. – Наверное, не понадобится.
– Тогда можно, я там посплю? Я должна отдохнуть, прежде чем за дедом пойти.
– Спи, конечно. Только учти: ко мне постоянно вламываются то кракеры, то агенты Системы, то еще кто-нибудь. Я теперь знаменитость. Даже двери в доме не запираются.
– Плевать, – сказала она.
А ведь ей и правда плевать, подумал я. Все-таки разным людям плевать на совершенно разные вещи...
От Сибуя примчался еще один поезд. Я зажмурился, досчитал до четырнадцати – и поезд унесся прочь. Глаза почти не болели. Мы прошли первый круг ада на пути к свету. Не угодив ни в колодец к жаббервогам, ни в желудок когтистой рыбы.
– Ну что? – отстраняясь, сказала толстушка и встала на ноги. – Пойдем понемногу.
Кивнув, я поднялся, выбрался за ней на пути – и мы зашагали по шпалам в сторону Аояма-Иттемэ.
КОНЕЦ СВЕТА
Яма
Когда я просыпаюсь, все, что случилось с нами в Лесу, вспоминается, точно сон. Но, конечно, это не сон. Старенький аккордеон дремлет на столе, точно усталое израненное животное. Все было реальностью – и гигантская турбина, вертевшаяся от подземного ветра, и унылое лицо молодого Смотрителя, и коллекция инструментов.
Но сама мысль об этом отдается в голове странным эхом. В барабанные перепонки вгрызается пронзительный скрежет – будто мне в голову засовывают какую-то пластинку. При этом голова не болит. Голова абсолютно ясная. Просто все вокруг кажется ненастоящим.
Не вставая с постели, я оглядываю комнату. Ничего необычного. Потолок, стены, неровный пол, занавески – все как всегда. Посреди комнаты стол, на столе аккордеон. На стене висят мои пальто и шарф, из кармана пальто выглядывают перчатки.
Я напрягаю мышцы по всему телу. Ничего не болит. Даже глаза не слезятся. Я в полном порядке.
Но скрежет вводимой в меня пластинки не утихает. Грубый, пульсирующий и многослойный. Словно несколько разных звуков перемешиваются между собой. Я пытаюсь определить, где я мог такое слышать. Но как ни прислушиваюсь, не пойму, от чего этот скрежет исходит. Будто он образуется прямо в моей голове.
Я поднимаюсь с постели, выглядываю в окно – и лишь тогда понимаю его природу. Прямо под окном трое стариков копают яму. Их лопаты со скрежетом вгрызаются в мерзлую землю. На морозе этот звук особенно резок – и поэтому так раздражает меня. В этом ли дело? После всего, что произошло, мои нервы на взводе. Может, у меня просто звенит в ушах?