И Белый, и Блок позволяют себе подобные высказывания не совсем всерьез, то и дело прибегая к самоиронии, к оговоркам. Так, Белый, сообщая другу, что брал в руки антисемитскую книгу Шмакова «Свобода и евреи», тут же добавляет: «Ты не думай, что я стал черносотенец».

В письмах Блока матери, лечащейся в санатории, рискованные речи сочетаются с игрой, с подшучиванием над самим собой. Вот он вдруг сообщает, что «боится еврейки». Из контекста переписки становится ясно, что речь идет о соседке Александры Андреевны по санаторию — девушке, в которую он опасается влюбиться. Или вот такой шокирующий пассаж письме от 4 июля 1917 года, где речь, как и в дневнике от того же числа, идет о работе в комиссии: «Я борюсь, насколько могу, с жидами, дружу с евреями и до известной границы их ценю и уважаю и… прислушиваюсь внимательно к растущему на улице и в России антисемитизму. Несмотря на все это теперь более безболезненно, чем при Николае II». Поначалу Блок играет словами (игра, безусловно, опасная), вольно или невольно стилизуя Достоевского (в «Братьях Карамазовых» о Федоре Павловиче сказано: «… под конец даже не только у жидов, “и у евреев был принят”»), однако дальше, после многоточия, решительно меняет интонацию и говорит об антисемитизме как об однозначно вредном и опасном социальном явлении.

Именно здесь уместно вспомнить о том, что, когда в 1913 года в Киеве затеяли суд по ложному обвинению приказчика Менделя Бейлиса в ритуальном убийстве русского мальчика, Блок подписался под протестом против этого процесса. А когда в 1914 году Василия Розанова за антисемитские выступления изгоняли из Религиозно-философского общества, проголосовал за исключение (юная курсистка-поэтесса Е. М. Тагер успела углядеть «плюс», поставленный Блоком на повестке, сданной председателю Д. В. Философову) — притом что Е. П. Иванов, например, высказался и проголосовал против.

К этому стоит добавить еще одно простое соображение. Все вышеприведенные высказывания Блока на национальную тему содержатся в текстах, не предназначавшихся им для печати.

Блок по своей натуре не утопист и не прожектер. Он не верит в прогресс, о чем не раз и писал, и говорил. В записной книжке от 20 мая 1917 года имеется следующее признание: «Нет, не надо мечтать о Золотом веке. Сжать губы и опять уйти в свои демонические сны».

Демонические сны… Может быть, это ключ к разгадке проблемы «Блок и большевизм»?

Шестого августа 1917 года, во время жары и горения торфа, в блоковском дневнике появляется лирический фрагмент, предваренный словами «Между двух снов»:

«— Спасайте, спасайте!

Что спасать?

“Россию ”, “Родину”. “Отечество”, не знаю, что и как назвать, чтобы не стало больно и горько и стыдно перед бедными, озлобленными, темными, обиженными!

Но — спасайте! Желто-бурые клубы, за которыми — тление и горение (как под Парголовым и Шуваловым, отчего по ночам весь город всегда окутан гарью). Стелются в миллионах душ, — пламя вражды, дикости, татарщины, злобы, унижения, забитости, недоверия, мести — то там, то здесь вспыхивает; русский большевизм гуляет, а дождя нет, и Бог не посылает его!

Боже, в какой мы страшной зависимости от Твоего хлеба! Мы не боролись с Тобой, наше “древнее благочестие” надолго заслонило от нас промышленный путь; Твой Промысл был для нас больше нашего промысла. Но шли годы, и мы развратились иначе, мы остались безвольными, и вот теперь мы забыли и Твой Промысл, а своего промысла у нас по-прежнему нет, и мы зависим от колосьев, которые Ты можешь смять грозой, истоптать засухой и сжечь. Грозный Лик Твой, такой, как на древней иконе, теперь неумолим перед нами!»

Столь пространная цитата здесь необходима, чтобы не исказить контекст. Перед нами эстетизация большевизма. Текст на грани прозы и поэзии. Большевизм — стихия, пожар. Как же совладать с ним? Ответ — в записи от 7 августа, с пометкой «проснувшись»:

«И вот задача русской культуры — направить этот огонь на то, что нужно сжечь: буйство Стеньки и Емельки превратить в волевую музыкальную волну; поставить разрушению такие преграды, которые не ослабят напор огня, но организуют этот напор; организовать буйную волю; ленивое тление, в котором тоже таится возможность вспышки буйства, направить в распутинские углы души и там раздуть его в костер до неба, чтобы сгорела хитрая, ленивая, рабская похоть. — Один из способов организации — промышленность (“грубость”, лапидарность, жестокость первоначальных способов)».

Разобраться в этом болезненном монологе необходимо. Да, это поистине демонический сон. Несовершенному Божьему Промыслу противопоставляется некая «промышленность», допускающая «грубость» (хотя и в кавычках), а также «жестокость первоначальных способов» (уже без кавычек). Перед нами приступ абсолютного утопизма, облеченного в опасные (даже «огнеопасные») метафоры и гиперболы. Как превратить «буйство» в «волевую музыкальную волну»? Можно ли победить в людях «рабскую похоть», раздувая «костер до неба»? (Не отсюда ли, кстати, берет начало будущая легендарная строка «мировой пожар раздуем»?)

Резонно суждение Аврил Пайман о том, что «“русский большевизм” не означал для Блока большевиков», что это своего рода символ «стихийно-бунтарских сил». Но разве не начнут реальные большевики, придя к власти, буквализовать процитированные образные конструкции? Разве не затянется на целые десятилетия «жестокость первоначальных способов», обслуживаемая специально созданной «промышленностью»?

Блок, как художник, внутренне далекий от практической политики, конечно, не несет ответственности за такую реализацию его образно-эмоциональных видений. Но и сама идея, посетившая Блока в момент творческой паузы, едва ли могла быть воплощена в жизнь плодотворным и гуманным способом. Что-то не припоминается случая, когда игра с «большевизмом» довела художника до добра. Что Есенина, провозгласившего в стихах: «Я – большевик», что Зощенко, заявившего в молодые годы: «большевичить согласен».

Говоря об «эстетизации большевизма», мы можем объяснить поведение художника, но не оправдать его. Само слово «эстетизация» неизменно сочетается со словами негативного плана: никогда ведь не говорят об эстетизации добра или истины. А в философском плане приходится признать, что «демонизм», энергетически питающий художественную практику, решительно непригоден для практики социальной.

Когда художник увлеченно творит, сам талант помогает ему пройти по узкой грани между искусством и житейской практикой. В моменты простоев артистические приемы переносятся на социально-политическую реальность, что ведет к неизбежным заблуждениям и потерям.

Таким видится психологическое объяснение блоковских шагов в сторону большевизма на исходе 1917 года. 15 октября Зинаида Гиппиус звонит Блоку с предложением сотрудничать в газете эсера Бориса Савинкова «Час». К ее удивлению, Блок отказывается и объясняет это так: «Война не может длиться. Нужен мир».

Вот кульминация разговора в передаче Гиппиус:

«— И вы… не хотите с нами… Хотите заключать мир. Уж вы, пожалуй, не с большевиками ли?

Все-таки и в эту минуту вопрос мне казался абсурдным. А вот что на него ответил Блок (который был очень правдив, никогда не лгал):