спать укладывают.

— Гляди-ко…

— Да ты не сокрушайся, тебе под общим одеялом делать нечего…

— Это, это как?.. — захлопал жиденькими, едва приметными ресницами Афоня.

— Бороденка не выросла… — неслось в ответ.

Обескураженный Афоня затоптался, не зная, что делать, а расходившиеся бабы продолжали зубоскалить, стараясь еще больнее уязвить выскочку, и, наверное, не скоро бы затих смех, если бы не Силантий. Он зыкнул на баб, Афоне же велел пройти вперед.

Мужики потянулись за кисетами. Это означало, что разговор еще впереди. И, верно, не успели мы передать прочитанные газеты Пете-почтарю, как из-за перегородки вышла Овдотья и спросила:

— Так что, дымокуры, все и будете попусту сидеть да читарей послухивать? Весь керосин для непутевых сожгла.

— Пожалела?

— Так если бы для дела. В других местах записываются. Про то не только в газетах пишут. Санька, сынок, седня соопчил, будто под Буем коммуна объявилась. Слышь, финны какие-то, бывшие переселенцы, на то пошли.

— Чужестранцы нам не указ, — буркнул Силантий.

— А ты погоди, — остановила его Овдотья. — Санька и про колхоз упомянул. Тоже недалече от города объявился.

— Ну и что? — взъярился на нее Силантий. — Хочешь — поезжай туда, не держим! Хоть со своим сынком и стучись к ним.

— Ишь, поезжай! — обиделась Овдотья. — А если я здеся хочу? Возьму да первая и запишусь.

— Первая и последняя! — всхохотнул Силантий.

— Зря смеешься, Силантий Игнатьич, колхозы, как видится, дело серьезное, — приподнялся со скамейки отец. — Я тоже записываюсь! — Он нацелил на меня зрячий глаз и распорядился: — Кузя, бери бумагу, посекретарь.

Я видел, как тряслись у него руки — волновался. Ведь к тому, чтобы сказать эти слова, он шел и готовился долго, не один год. И мне в эту минуту он показался самым заметным человеком в этой прокуренной, внезапно притихшей избе.

Никола же вперился взглядом в своего отца, который сидел рядом с моим. Андрей Павлович, захватив в горсть подпаленную бороду, мял ее и все щурился на газету, которая свисала со стола.

— Кум, а ты? — вдруг обратился к нему мой отец.

Тот встрепенулся, последний раз потрепал бороду и сказал:

— А что я? Пишите!

— Меня и сестренок тоже! — раздался мальчишечий голос от дверей. Это был Федя Луканов. Недавно он вступил в комсомол, дождался-таки своего срока. Я видел его редко — лишь на комсомольских собраниях да при уплате членских взносов. Парень был занят — каждое утро, еще в потемках, он отправлялся в село на мельницу, куда комитет взаимопомощи взял его в подручные к мельнику. А сестренки там же, в селе, подрядились в няньки.

— Пиши, пиши и его! — кивали отец и кузнец.

Казалось, все пошло как надо. Мы с Николой переглядывались: тронулась и наша лесная деревня, не зря, выходит, читали.

Но на Феде и кончилась запись. Напрасно мы спрашивали других.

— Погожу! — ответил Юда.

— Хочу приглядеться, — отозвался Паля Копенкин, которого в селе именовали графом — по деревне Графово, откуда он переехал на жительство в Юрово.

— Вот вам колхоз! — показала кулак жена Копенкина, рябая Анюха, которая во всех важных случаях вместе с мужем приходила на собрания и всегда оставляла за собой последнее слово.

— Ха-ха-ха! — прокатилось по избе.

— А вовсе и не смешно, — отпарировал отец и обратился к братьям Петровым: — Вы что скажете?

— Дык ведь как люди, так и мы…

— Офонасий?

— Аль без меня не обойтись? А мне, промежду прочим, тоже некуды спешить, — ощерил он остренькие зубы.

Силантий хлопнул ладонью по столу.

— Чего спрашивать? Не получился колхоз. Все!

Люди расходились со сходки понурыми, стесняясь смотреть друг на друга. Юда так на коленках и прополз к порогу, а когда увидел нас, виновато заморгал. Извините, дескать, я так скоро не могу.

Тетка Овдотья, выйдя на середину избы и уперев руки в бока, качала головой:

— Ах, лапти-лапти. Кого послушались-то?..

— Да погоди ты, Овдотья, быть за упокой читаешь, — огрызнулся на нее кузнец.

Отец молчал. Так молча и домой пошел.

Трудные дни

С Николой что-то случилось. Все был безустален в деле, весел, неистощим в своих придумках, что и требовалось от заводилы, а тут вдруг захандрил, обозлился на всех.

— Ничего я не буду им делать! — грозил он. — Завалящего гвоздя не дам, последнюю подкову выброшу вон, кузницу закрою. Бастовать буду! Уу, зубоеды!

Слово «зубоеды» было у него высшей степенью недовольства и ругательства. Я пытался возражать ему, не все, мол, виноваты и вообще, какие могут быть забастовки в новой деревне? Не царская ведь. Чокнулся, что ли?

— Не закроешь ты кузню. Не посмеешь! Да и батя не даст!

— Даст! Уговорю! Уломаю! — орал в ответ Никола.

И уговорил. Несколько дней кузня не подавала признаков жизни. Ни единого удара молота, ни одного звука не доносилось от нее. Тропу, что вела в кузню, запорошило снегом. Андрей Павлович, прикинувшись хворым, днями лежал на голбце, кряхтя да охая, а с наступлением темноты садился к окну и глядел на утопавшую в снегу избенку Трофимыча, дожидаясь, когда зажжется в ней свет. И когда свет появлялся, он начинал собираться, но, вспомнив, что забастовка не окончена, опять ложился на голбец.

А тех, кто шел к кузнецу, еще у калитки перехватывал Никола. На просьбу лошадь ли подковать, сани ли ошинить, или что другое сделать, отвечал:

— Бастуем!

Пришлось собрать комсомольское собрание. Я напустился на забастовщика, но за него сначала заступилась Нюрка, потом Федя Луканов и еще кто-то. Нюрка трясла кудряшками, негодовала:

— Нечего трепать нервы Николы. Над нами смеются, а мы что — должны крылышки сложить? Как бы не так!

— Что предлагаешь?

— А вот и предлагаю, — притопнула Нюрка, — Николу не трогать! А их — к ответу. Несознательные, сами себе яму копают, настоящего момента не понимают. Полдеревни бедняков, а в колхоз не хотят. Чего ждут? Манны небесной? В газету! — решительно отрубила Нюрка и обернулась ко мне: — Ты пиши!

Молодец Нюрка. О газете-то я и позабыл, вовремя напомнила. Обязательно надо написать.

— Только, — сказал я, — зачем же всех пропечатывать? Закоперщиков надо. Силантия, Афоню тоже.

— А Анюху?

— Она ж беднячка, жена пастуха.

— Беднячка, а сама кулаки показывает, — не унималась Нюрка. — Чего она сквернит колхоз?

— Но ты же сама говорила о несознательности. Огулом нельзя.

— Никола, ты слышишь? — обратилась к нему Нюрка.

— Слышу! Пишите что хотите, подумаешь…

— Постой-постой, — встрепенулась Нюрка. — Ты что — и на нас сердишься? Мы кто тебе — товарищи — нет?

— Да что ты пристала?

— Дурень, я ж защищаю тебя.

— Нужна мне твоя защита!

Нюрка так и остолбенела. Услышать такое в ответ на заступничество? Нет, это непостижимо!

— В таком случае, — подавляя дрожь в голосе, выкрикнула