— А почему у их сиятельства ножки больные?

— Отнялись, — с готовностью объяснила карлица. — Когда батюшку-князя десять лет назад подвели под розыск, с нами и приключилась эта беда. Наша барыня отчаянная, — продолжала она, словно гордясь парализованными ногами хозяйки. — Батюшку-князя посадили в арестантскую карету, а она, горлица, под ту карету и бросилась, чтоб остановить лошадей. Колеса по их ножкам и проехали. Очень она батюшку-князя любила.

— А где сейчас князь Черкасский? — поспешно, забыв о всякой предосторожности, спросил Алексей, испугавшись этого «любила» произнесенного в прошедшем времени.

— На своей половине, где ж ему быть, — ответила карлица, с любопытством глянув на юношу. — Только ты, милок, лишних вопросов не задавай. У нас этого не любят.

Княгиня, наконец, улеглась, затихла, передохнула от крика и наполнила легкие новой порцией воздуха.

— Прошка!

Карлица метнулась к изголовью. Гаврила кончил выгружать на стол банки, пузырьки и травы, потом оглянулся на помощника:

— Ну, Алексей Иванович, — встретив укоризненный Алешин взгляд, он встряхнулся испуганно, — Алексашка! — Приступим… — и засучил рукава.

— Лукьян Петрович! Сашенька воротился, живой! Радость Друбарева и Марфы не поддается никакому описанию. Сашу обнимали, орошали слезами, робко упрекали в безответственности, а потом, ничего не объясняя, втолкнули в белую Марфину светлицу и плотно притворили двери.

На лежанке сидела молодая особа в русском платье: повойнике, зеленой епанче, и испуганно таращилась на Сашу, не произнося ни слова.

— Не узнаете, что ли? — пролепетала она наконец. — Я Лиза, камеристка Анастасии Павловны.

— Быть не может… — Саша дрогнувшей рукой пододвинул стул, сел, не спуская глаз с камеристки. — Ну?..

Лиза тотчас заплакала, но уже без горя, а больше по привычке.

— Уж как я к вам добиралась-то… Ужас, ужас! Заболела в дороге, в беспамятство впала. Люди помогли! А теперь кто я? Беглая!

Саша, не вникая в смысл этих воплей уже потому, что в них не было имени Анастасии, схватил Лизу за плечо и стал трясти ее, приговаривая:

— Барышня твоя жива? Да перестань реветь! Анастасия жива?

— Они мне вольную хотели дать, да где уж… — твердила Лиза. — А чья я теперь?

Потом она словно опомнилась, выпростала плечо из Сашиной руки.

— Да живы они. Что им сделается-то? Отвернитесь… Она распахнула епанчу, запустила пальцы за лиф и вытащила мелко сложенную записку.

— Вот.

«Голубчик мой, Саша! Не хотела навлекать на тебя беду, да, видно, судьба моя такова — нести близким моим печаль. А ты — близкий, верь слову. Встречу нашу на болотах никогда не забуду. Но знай, тебе угрожает страшная опасность, какая — у Лизы спроси. Береги себя, а то некому будет по мне в России плакать. А в католички не пойду. Буду жить в вере истинной, а там… что Господь даст. А».

Он прочитал все одним взглядом, половины не понял, буквы прыгали по бумаге, словно рысью скакали, перо продырявило бумагу и рассыпало бисер клякс. Стремительное письмо, на одном вздохе писано. Одно ясно — не пойдет она за Брильи. Грусти, француз! Саша перевел дух, поцеловал записку и принялся теперь уже внимательно разбирать фантастический Анастасьин почерк.

— Где это писано?

Лиза вполне оправилась и даже удовольствие стала находить в своем положении. Уж, наверное, этот молодой красивый человек сможет как-то определить ее судьбу.

— Писано это в трактире… то есть в гостинице на границе, — сказала она степенно. — Утром я причесываю барышню…

— Где сейчас Анастасия?

— Далеко. Наверное, в самом Париже. Француз-то вначале воротиться хотел. Назад! В Петербург! Бесчестье! Ровно сбесился, ногами топал. Я барышню причесываю…

— Что ты заладила… причесываю… Ты дело говори! Лиза поджала губы и невозмутимо продолжала:

— Утром я причесываю барышню, а он ворвался. Бледный, без парика, в одной руке камзол, а в другой страницы, из книги вырванные. Анастасия Павловна вроде бы удивились, но спокойно так спрашивают: «Сережа, ты ошалел?» А француз камзол ей под ноги бросил, а сам читает страницы: «Что это? Во имя всевышнего… Золу видеть — болеть от простуды! Зонтик потерять — обманутые надежды!» Анастасия Павловна страницы из его рук вынули и читают: «Зрачок видеть — попасть впросак». Сережа, по-моему, это сонник.

Несмотря на драматизм ситуации Саша принялся истерически хохотать, представленная Лизой картина встала перед глазами, как живая. Девушка тоже хихикнула, уважая Сашино состояние.

— Француз кричит: «Я этого дела Лес… Лек… Лестоку не прощу! Он украл бумаги, а взамен это подсунул!» А барышня с сомнением спрашивает: «Но откуда Лесток взял сонник?» А Брильи: «Бумаги похитили в охотничьем особняке. А похититель — последний русский, вот кто! Он — лестокова ищейка. Мы едем в Петербург!» А барышня как ножкой топнут: «А меня куда? Лестоку? В обмен на бумаги, которые ты вез?» Потом у них истерика, француз ножки им целовал…

— И она позволила? — ревниво воскликнул Саша.

— Мы француза выгнали, — с кокетливым смешком продолжала Лиза, — сами сели письмо писать. На словах барышня велели сказать, что еще угрожает опасность тому юноше, что в театре у Анны Гавриловны лицедействовал.

— До этого юноши Лесток не доберется. — Саша спрятал записку на груди и сразу стал озабоченным: — Вот что… Здесь тебе оставаться нельзя. Я должен нанести визит одной даме. Пойдешь со мной. Ты знаешь госпожу Рейгель?

— Веру Дмитриевну?

— У нее тебе будет спокойнее, а там что-нибудь придумаем. Оденься только поприличнее. Уж больно наряд-то тебе велик.

Саша прошел в кабинет Друбарева. Старик поднялся к нему навстречу, ожидая объяснений, но вместо этого услышал деловым тоном произнесенную фразу:

— Посоветуйте, как я могу похлопотать аудиенцию у вице-канцлера Бестужева?

И тут Саша увидел, что выражение «глаза полезли на лоб» отнюдь не гипербола, потому что если глаза Лукьяна Петровича остались на месте (при этом они как-то уменьшились и потемнели), то очки сами собой подпрыгнули и уместились на высоком морщинистом лбу их владельца.

— Да зачем тебе, прыткий юноша, вице-канцлер? С какими такими вопросами ты предстанешь перед их милостью?

— В этом свидании вице-канцлер заинтересован не меньше меня, поверьте. Замятин мог бы помочь? Лукьян Петрович, батюшка, я вам вручаю судьбу мою.

Услышав «батюшка», Друбарев сморщился и полез в карман за платком. Он долго кашлял, сморкался, очки сползли на переносицу, но выражение оглушенности так и осталось на лице доброго старика.

— Драгуны ведь с обыском приходили, Сашенька. Кричали:

«Арест!» Потом еще наведывался Лядащев-господин. Вот ведь дал господь фамилию!