На площадке, куда они поднялись, освещение было не таким ярким, как внизу, но Гарри без труда различал лежащие на полу или приткнувшиеся к стене паpoчки. Здесь непристойность была на порядок выше, чем внизу, более открытая и агрессивная; парочки были застигнуты Паузой в момент страстных поцелуев, их руки искали, тискали, расстегивали, ласкали…

Две или три парочки, одурманенные "Экстазом", настолько видимо, потеряли над собой контроль, что, забыв, где находятся, фактически в открытую заннмались любовью.

У Гарри не было никакого желания проверить свое подозрение. Как и жалкая, и одновременно ужасная картина внизу на танцплощадке, сценки на верхней площадке особого удовольствия тоже ему не доставляли. Для обычного, непредубежденного наблюдателя меньше всего было в них эротического, скорее, то, что он видел, побуждало к мрачным размышлениям, подобным тем, которые вызывают у зрителей картины художника Иеронимуса Босха, живописующие бытие преисподней и ее обитателей.

Когда Гарри и Конни, петляя меж улегшихся прямо на полу парочек, шли к перилам площадки, чтобы сверху вниз посмотреть на всю эту вакханалию, Гарри предупредительно заметил:

- Смотри под ноги, как бы куда не вступить.

- Ну и циник же ты, Гарри.

- Просто желаю во всем и везде оставаться джентльменом.

- Это здесь-то? Ну, ты даешь!

Сверху им хорошо было видно застывшую в вечном веселье толпу.

- Я скоро околею от холода, - призналась Монни.

- Я тоже.

Плотно встав рядом и прижавшись друг к другу, они каждый одной рукой обхватили друг друга за плечи: так было теплее.

Никогда в жизни Гарри не ощущал такой близости к другому человеку, как в данный момент к Конни. Но близости не в романтическом смысле этого слова. Окаменевшие на полу за их спинами в порочных позах парочки совершенно не настраивали его на романтический лад. Да и сама атмосфера мало этому способствовала. То, что он ощущал, можно было определить как платоническое чувство близости к хорошему другу, к партнеру, как и он, доведенному обстоятельствами до изнеможения, поставленному, как и он, на край гибели, бок о бок с кем он, вероятнее всего, погибнет на рассвете - и это была очень существенная деталь, - а между тем ни он, ни она так и не решили для себя, чего ждали и хотели от жизни и что вообще за штука такая, эта жизнь.

- Скажи, не все же дети ходят на такие сборища по собственной воле, задурманивают себе мозги химической отравой? - прошептала Конни.

- Нет, конечно же. Далеко не все. Большинство детей намного благоразумнее и держатся друг друга.

- Потому что уж очень не хочется думать, что эта оболваненная толпа - типичное явление для "грядущего поколения будущих лидеров нации", как их официально называют.

- Так оно и есть на самом деле.

- А если нет, - сказала она, - тогда постпришественный бардак будет в тысячу раз хуже того, в котором мы живем сейчас.

- От "Экстаза" в мозгу образуются малюсенькие отверстия, - напомнил он ей.

- Да, знаю. Трудно даже представить себе, каким тупоголовым может оказаться руководство страны, если в Конгрессе станут заседать бывшие мальчики и девочки, вкусившие эту запретную радость.

- А с чего это ты взяла, что Конгресс уже сегодня не такой тупоголовый?

Она криво улыбнулась.

- Это, конечно, многое проясняет.

Температура в помещении была не низкой и не высокой, но их буквально трясло от холода.

Оцепенелый мир грозно молчал.

- Жалко твою квартиру, - посетовала Конни.

- Что?

- Сгоревшую твою квартиру, говорю, жалко.

- А-а. - Он безучастно пожал плечами.

- Я знаю, ты так дорожил ею.

- Она застрахована.

- Все равно. В ней было так уютно, все прибрано, разложено по полочкам, у каждой вещи свое место.

- Да? В тот единственный раз, что ты в ней побывала, если мне не изменяет память, ты назвала ее "отлично благоустроенной тюрьмой", а меня "блестящим примером сраного, суматошливого кретина, равных которому не сыскать на всем географическом пространстве от Бостона до Сан-Диего".

- Не может быть.

- Именно так и сказала.

- Неужели правда?

- В тот раз, помнится, ты здорово на меня разозлилась.

- Скорее всего. А за что?

- В тот день мы арестовали Нортона Льюиса, - напомнил ей Гарри, - и нам здорово пришлось за ним погоняться, пока удалось загнать его в угол, а я не позволил тебе разделаться с ним на месте.

- Да, помню. У меня тогда руки аж чесались, так хотелось всадить ему промеж глаз пулю.

- Зачем?

Она вздохнула.

- Накипело в душе.

- Мы же его все равно в конце концов прищучили.

- А могло ведь и не получиться. Просто тебе чуть-чуть повезло. А этого подонка и пристрелить было мало.

- Согласен.

- А насчет твоей квартиры - это я так, со злости брякнула, я вовсе не это имела в виду.

- Именно это.

- Ладно, пусть так, но сейчас у меня другое мнение. Мир, в котором мы живем, дурной, и каждому из нас приходится приноравливаться к нему по-своему. Ты это делаешь лучше, чем я, намного лучше.

- Знаешь, что здесь сейчас происходит? По-моему, то, что психологи называют "процессом обретения чувства локтя".

- Господи, спаси и помилуй!

- И тем не менее так оно и есть.

Она улыбнулась

- А мне кажется, все это уже произошло намного раньше, несколько недель, а то и месяцев тому назад а сегодня мы просто признались себе в этом.

Немного смущенные таким поворотом событий, оба замолчали.

Гарри думал о том, сколько минут могло пройти с тех пор, как они убежали от отсчитывавшего секунды голема. Ему казалось, что час уже прошел, хотя точно определить время, в котором не живешь, было невозможно.

Чем дольше длилась Пауза, тем больше Гарри был склонен верить, что пытка их будет длиться ровно один час, как голем и обещал. Каким-то шестым чувством, рожденным скорее инстинктом полицейского, чем стремлением принять желаемое за действительность, он догадывался, что Тик-так не всемогущ, каким хочет казаться, что даже его феноменальные способности не беспредельны и что прилагаемые им усилия держать Паузу должны относительно быстро измотать его.

Постоянно растущее чувство внутреннего холода, которое доставляло им столько неудобств, могло означать не что иное, как то, что Тик-таку все труднее и труднее поддерживать их жизненные ритмы в мире, охваченном всеобщим оцепенением. Несмотря на все попытки их мучителя контролировать им самим созданную реальность, оба они постепенно и неуклонно превращались из подвижных фигур на шахматной доске в неподвижные.