Мой товарищ смотрит на меня.

— Сначала я держал рот на замке, потому что боялся потерять твою любовь. То есть мне казалось, что я боюсь именно этого, хотя такое поведение отдаёт тщеславием и эгоизмом. Но потом стало ясно, что боюсь я совсем другого. Того, что ты потеряешь себя! Что твой даймон пожрёт тебя заживо! Он уже пожирает нашу армию! Я люблю Александра, но страшусь «Александра». Который из них ты?

Гефестион смотрит на меня с отчаянием.

— Мы переправимся через реку ради тебя. Мы добудем тебе твою победу. Что потом?

Он умолкает. Его обвинения не содержат ничего нового в сравнении с тем, что я сам говорил себе десять тысяч раз. Но произнести это вслух, мне в лицо...

— Ты самый смелый человек из всех, кого я знаю, Гефестион.

— Лишь самый отчаявшийся.

Он прячет лицо и плачет.

На его плаще застёжка, золотой лев Македонии. Он мой заместитель, второй по рангу человек в армии.

— Если меня убьют в этом бою, — спрашиваю я, — ты отведёшь армию домой?

— Тебе следует заменить меня, — говорит Гефестион вместо прямого ответа.

Я лишь улыбаюсь.

— На кого?

Следующий день можно было бы назвать «днём слоновьего дерьма». Наш прыткий десятник Дерюжная Торба, ходивший за реку в разведку, приволок в лагерь высохшую слоновью лепёшку, этакий блин цвета мастики, в полтора локтя высотой и с купальную лохань в окружности. Мы все видели помёт рабочих слонов, но боевой, судя по отходам, является настоящим гигантом. Неудивительно, что эта находка вызывает в лагере возбуждение. Каждый считает необходимым взглянуть на лепёшку, и все наперебой гадают, какого размера должен быть зверь, способный её уронить.

— Клянусь богами, — заявляет Дерюжная Торба, — если этакое страшилище на тебя наступит, то раздавит, как гнилую луковицу.

Наши солдаты знают о существовании боевых слонов (при Гавгамелах пятнадцать этих так и не вступивших в бой животных оказались в наших руках вместе с погонщиками), но вот сталкиваться с грозными великанами в сражении им ещё не приходилось. Теперь подобная перспектива выглядит весьма близкой, и люди пугаются. Не утешают и последние данные разведки. Пор, в распоряжении которого имелось пятьдесят чудовищ, призвал подвластных ему восточных раджей, которые привели втрое больше слонов, не говоря уж о многих тысячах лучников, пехотинцев и колесничих. Двести слонов выстроились с заполненными пехотой интервалами в тридцать локтей, образовав фронт почти в десять стадиев шириной и в три ряда в глубину. Запах и рёв слонов пугает коней: наши люди опасаются, что кавалерия не сможет не только произвести атаку на поле, но даже, когда эти звери на виду, выйти из реки. Людей, казалось бы привычных к опасности, страшит возможность пасть не от меча или копья, а оказаться растоптанным, пронзённым бивнями или поднятым хоботом в воздух и брошенным на землю с силой, способной вышибить мозги и переломать все кости.

Я инспектирую пехоту. Выясняется, что число неспособных занять место в строю из-за «случайных» травм возросло втрое. По всему лагерю люди собираются кучками и о чём-то толкуют. Вид у них подавленный. Стоит мне встретиться с кем-то взглядом, как он пристыжённо отводит глаза. Кратер с Пердиккой пытаются воздействовать на людей личным примером, Птолемей уговаривает меня начинать наступление. Мне хотелось бы подождать (деньги и снаряжение, за которыми было послано, скоро прибудут), но настроение в лагере вынуждает меня к незамедлительным действиям. Я созываю командиров.

— Македонцы и союзники, вы не та сила, которой были когда-то. Раньше, ведя вас в бой, я чувствовал ваше рвение и безудержную отвагу. Теперь, идя вперёд, мне приходится оглядываться, всякий раз боясь, что вас вообще не окажется на виду. Но и когда вы на виду, это не радует. Посмотрите на себя. Вы угрюмы, ворчливы и — давайте уж, как учил мой отец, называть вещи своими именами — при виде кучки слоновьего дерьма обделались сами.

Я обращаюсь к командирам снаружи, под насыпью, в расчёте на то, что всё войско соберётся и услышит мою речь.

— Я созвал вас сюда, чтобы раз и навсегда покончить с неопределённостью: либо мне удастся убедить вас идти вперёд, либо вы убедите меня повернуть назад. Есть ли у вас претензии ко мне, братья? Разве ваши труды не были удостоены справедливого вознаграждения? Если, по вашему мнению, это так, то мне, пожалуй, нечего вам сказать. Но если признать, что в результате помянутых трудов в ваших руках теперь вся Европа и Азия, а именно: Эллада и острова Эгейского моря, Иллирия, Фракия, Фригия, Иония, Кария, Киликия, Финикия, Египет, Сирия, Армения, Каппадокия, Пафлагония, Вавилония, Сузиана и вся Персидская держава, не говоря уже о Парфии, Бактрии, Арии, Согдиане, Гиркании, Арахозии, Тапурии и половине Индии, — тогда в чём суть ваших жалоб? Подвёл ли я вас, сменив великодушие на скаредность? Но среди вас нет ни одного, кого бы я не сделал богатым. Разве я оставляю себе самую лучшую добычу? Вот моя кровать. Две доски и подстилка. Я ем вдвое, а сплю втрое меньше любого простого солдата. А что касается ран, пусть любой из вас разденется и покажет свои раны, а я, в свою очередь, покажу свои. Спереди, откуда воин получает удары, делающие ему честь, на моём теле не осталось места, не покрытого шрамами. Нет ни одного вида оружия, отметины от которого я не получил бы, служа вам, сражаясь ради вашей славы и вашего обогащения!

Я расхаживаю по сооружённой нами насыпи, словно актёр по сцене. И все взоры, как в театре, обращены ко мне.

— Друзья мои, по моему глубокому убеждению, человек, воодушевлённый благородным стремлением к подвигам, не признает никаких запретов и ограничений. Однако если вам всё же не терпится узнать, как же далеко намерен я зайти, отвечу, что являющееся моей целью побережье Океана лежит во многих лигах от того места, где мы пребываем ныне. И пусть каждый знает, что остановлюсь я только там. И никак не раньше. Конечно, друзья мои, вы устали. А вы думаете, я не устал? Но лишения и опасности — это плата за подвиги и славу. Что может быть лучше, чем прожить жизнь с честью и умереть, прославив своё имя в веках? Мы составляем армию, равной которой не было никогда. Минуют столетия, другие армии будут вести другие войны, но кто сможет сравниться с нами в наших подвигах? Оглядитесь по сторонам, братья. Посмотрите в глаза своих товарищей. Вы самая могучая боевая сила в истории! Завоевания всех тех, кто был до вас, и тех, кто придёт потом, меркнут перед испытаниями, которые вы преодолели, врагами, которых вы победили, победами, которые вы одержали. Неужели после всего этого вы поддадитесь нелепым страхам и поверите, будто за этой рекой нас встретит враг слишком сильный, чтобы его можно было победить? Но то же самое я слышал ещё перед выступлением из Македонии, теми же словами меня пытались уговорить остановиться у Евфрата, уверяли, будто нашими силами невозможно овладеть Вавилоном, Персеполем, Кабулом. Всякий раз я отвечал, что для нас нет ничего невозможного, и всякий раз оказывался прав. Может быть, мы добились слишком многого? Возможно, наша беда именно в этом, и коварство небес состоит в том, чтобы, истомив нас победами, свести на нет наш порыв, когда до величайшей цели остаётся всего один рывок. Братья, не поддавайтесь на эту уловку. Следуйте за мной! Дайте мне возможность завершить поход, как было задумано. Побережье Океана не может быть слишком уж далеко. Когда мы будем стоять на Краю Земли — а мы будем там, — тогда, клянусь небом, я не только удовлетворю все ваши пожелания, но дам вам больше, чем вы могли вообразить в самых дерзких мечтах. Я отошлю вас домой или поведу туда сам, тогда как те, кто останется, будут завидовать тем, кто уходит.