Теперь вернемся к вопросу о христианстве. Эта притча, как мы уже говорили в самом начале, указывает на его слабое место, а именно – что стоит за словами о том, что «Господь попускает» злых бесов мучить бедных христиан. Добро и зло в христианстве не объединяются. До недуальности дело не доходит.

У: Ты говорил о недомолвках – значит ли это, что богословы знают, но чего-то недоговаривают.

В: Нет, скорее, они закрывают глаза на какие-то вещи и не хотят в эту сторону глядеть.

У: Я так поняла, что они сами знают, но по каким-то причинам не говорят простым верующим.

А: Нет. Давайте я скажу так. Они чувствуют, что совсем уж тех же чертей отделить от высших сил будет неправильно, это приведет к неправильным последствиям. Прежде всего – метафизического толка: получится, что есть силы, не подвластные Богу. А как же тогда быть с Его всемогуществом? Но если сделать чертей совсем подчиненными Господу, то получится, что Бог – злой. Для того чтобы преодолеть это противоречие, нужно сделать еще несколько рискованных шагов, которые могут упразднить христианство в самой основе. Каких? Тех, которые сделал буддизм для преодоления изначальной дуальности. Грубо говоря, христианству пришлось бы сделать чертей прозрачными. Объявить их не обладающими собственной сущностью. Объявить их – да, некими силами, но не сознательными существами, обладающими душой и сделавшими однозначный выбор в пользу тьмы. И таким образом порушить всю иудео-христианскую мифологию (потому что она взята из иудаизма), то есть посягнуть на основу основ. А если это сделать, тогда очень много придется менять такого, что в христианстве не жизнеспособно и что надо пересматривать. Церковь же пересматривать не хочет. Например, вопрос о реинкарнации требует пересмотра. Имеющийся на данный момент взгляд на многие вещи, мягко говоря, не соответствует запросам сознания современных людей. А если называть вещи своими именами, то глуп, несправедлив и неубедителен.

У: А есть люди просвещенные в христианстве, которые все-таки размышляют в этом направлении?

А: Есть. Есть и такие, кто верит в реинкарнацию, но, Боже упаси, им сказать об этом вслух, публично, их просто сана лишат. Они могут сказать об этом в частном разговоре, но никогда не заявят официально. Вопрос в отношении тела тоже требует пересмотра, потому что отвержение тела и его нужд в христианстве неправильно. Все нынешние монахи, например, страдают простатитом. Почему даосские и буддистские монахи им не страдают? Хотя тоже практикуют целибат. Потому что у них есть специальные упражнения, а православным монахам заниматься телом запрещено. Это лишь некоторые примеры. На самом деле таких нестыковок и недодумок много. И, самый большой упрек современному христианству на мой взгляд, заключается в том, что саном священника может обладать человек, не наделенный говоря православным языком, никакими благодатями. В то время как в буддизме, чтобы стать ламой, надо пройти через многие испытания. Конечно, там тоже есть алчные люди, и можно сан получить за деньги. Конечно, и среди даосов шарлатанов хватает. Но это, скорее, исключение, чем правило. А критика сановников – это уже посягательство на святая святых – на церковь, как на организацию. И так одно цепляет за другое, и «наверху» это все равно понимают. И поэтому даже в такие невинные метафизические вопросы никто не станет углубляться.

Но, читая, к примеру, Иосифа Афонского становится понятно, что этот человек, если и не преодолел дуальность до конца, то был весьма близок к этому. Тем не менее, он все-таки не дотянул, потому что сохраняются эти недомолвки: «Господь управит», «Господь послал», (или «попустил»…). В его словах ясно видно, насколько он близок к недуальности, но «домолви» он, сделай еще шаг, преодолей дуальность, и все – впал в ересь. А еретиком быть не хочется. Собственно, это и создает хриситанские страхи. Это очень интересно – показать, как он смотрит: с одной стороны, человек с кристально чистой совестью, а с другой стороны, – все-таки умиротворения и безмятежности внутри себя не достигший, не обретший. И не достигший конкретно из-за этих недомолвок.

Вернемся к мистерии Христа. После того, как мы разобрали саму притчу, становится более понятной ее параллель с христианством. Асанга, который смотрит на собаку, чьи глаза переполнены страданием и в чьей ноге кишат черви, – это Христос: он взирает на человечество, с одной стороны, мучающееся и страдающее от своей богооставленности, а с другой стороны, раздираемое грехами и пороками. И, глядя на эту ситуацию, Асанга испытывает страстное желание помочь, но сделать это можно лишь единственным способом – принеся себя в жертву. Когда Асанга приближается к собаке, чтобы вынуть червей, не принеся им вреда (в другом варианте притчи он собирается вынуть их губами), он тянется к ним, закрыв глаза, но натыкается на пустоту, а когда открывает глаза, то видит Майтрейю. Асанга находит Майтрейю так же, как распятый, воскресший и вознесшийся Иисус находит приют в доме Отца Небесного.

М: А разве Иисус искал Бога-Отца? Здесь же вся притча построена на поиске Майтрейи.

А: Я еще раз хочу обратить ваше внимание, на то, что эти тексты имеют общую глубинную реальность, но не внешнее стопроцентное сюжетное совпадение. Трудно сказать, чего искал Иисус. Иисус изначально был просветленным, а Асанга просветления только хотел достичь. Тем не менее, с помощью этой притчи многие вещи в Евангелии становятся понятнее. Рассматривая мистерию Христа через призму истории об Асанге, можно по-новому увидеть некоторые Евангельские образы, в частности, толпа – ревущая, орущая, испытывающая разрушительные импульсы – оказывается всего лишь очередным инструментом, с помощью которого изъявляется воля Бога-Отца. Бог-Отец не воплощается. Майтрейя был собакой или собака была Майтрейей? Ни то, ни другое, это была обычная собака. Но от этого Майтрейи в ней было нисколько не меньше, чем если бы это была его волшебная маска, за которой прятался бы сам Майтрейя, собственной, так сказать, персоной. Это явление обычной собаки вызвало настолько сильное чувство сострадания, что оно раскрыло сознание Аснги и просветлило его. Именно оно, столь сильное чувство, и обусловило то, что за обликом собаки для Асанги возникает Майтрейя. В Евангелии – то же самое: сила сострадания Христа была настолько велика, что именно она и послужила основной причиной Его последующего воскрешения. Ревущая, орущая, грешная толпа вызывает у Христа точно такую же силу сострадания, что и больная собака с кишащими червями. И Христос приносит себя в жертву этой толпе, так же, как Асанга приносит себя в жертву червям. Потому что единственным мотивом Его действий является сострадание. И когда Он это делает, то мир во Христе преображается. Мир преображается сначала для Христа, поскольку преображается сам Христос, а затем преображается и толпа, потому что это та толпа, которой затем предстоит стать христианским народом. Эта ревущая толпа, узнав, что человек, которого они распяли, преобразился, воскрес и вознесся, наверняка, испытала сильные чувства: пусть они были смешанными, но там, помимо сатанинской гордыни, бесовского лукавства и демонических страхов, имели место и смущение, и страх Божий, и раскаяние в том, что и как они совершили. И волна, которая, с одной стороны, шла от Христа, а с другой стороны – откуда-то сверху (а сверху – это именно от Бога-Отца), проходит сквозь эту толпу, и в тот момент, когда она так сквозь нее проходит, Христос прозревает Бога-Отца. Как? В притче об Асанге Майтрейя появляется в образе собаки, потому что ему необходимо было расширить сознание Асанги, окончательно смыв его эго волной сострадания. А в Евангелии Христос прозревает сквозь толпу Бога-Отца, потому что в толпе и в том, чего она от Него требует – принести себя в жертву – Он видит волю Бога-Отца. И эта воля, посланная Ему именно через толпу, в конце концов, и приводит к воскрешению Христа.