Впервые за все время Молли посмотрела ему в глаза, и он поразился: взгляд ее был полон совершенно недетской печали.

– Я знаю, что ты видишь, – сказала она. – А ты не знаешь, что вижу я.

Она отвела взгляд. Молли посмотрела на открытую дверь и мотнула головой.

– Мама теперь такая, как они.

По кишкам пополз слизистый, отвратительный страх. Петер вовсе не был уверен, что хочет продолжать этот разговор. Но преодолел себя, погладил живот, точно стараясь успокоить и умилостивить ужас, показать, что ничего такого – обычная кишечная колика.

– Как кто? Какие они?

– Те, которые едят таких, как я. Я не знала, что они существуют. Это очень страшно.

Петер встал, не отпуская руку от живота. В кишках все бурлило, точно какой-то рассерженный зверек старался выбраться наружу. Он подошел к Молли.

– Девочка моя любимая… – Он погладил ее по ножке. Молли скривила губы в усмешке, точно он сказал какую-то глупость или неудачно пошутил. – Я и в самом деле не понимаю, о чем ты… Как ты сказала? «Я знаю, что ты видишь». Что ты имела в виду?

Петер посмотрел на ее головку – когда-то он ее гладил и чувствовал под пальцами родничок, лоскут прочной кожи, прикрывающий мозг, – мозг, ставший для него неразрешимой и страшной загадкой. Его было охватило чувство отцовской нежности, но Молли посмотрела на него внимательно, и его начала бить дрожь.

Зверек в животе выпустил когти и начал рвать кишки. Лицо Молли внезапно изменилось. За ним и сквозь него начало проступать другое лицо, как при двойной экспозиции. Лицо его отца. Ее ярко-синие глаза смотрели на него ласково и невинно, но за ними пряталась другая пара глаз, карих, почти черных, сощуренных в припадке бешенства. Молли открыла свой ротик, который в то же время был ртом его отца, и раздельно произнесла:

– Даже Иисус побрезговал бы твоей вонючей дыркой.

Солнечное сплетение прошила болезненная судорога. Петер согнулся вдвое, сжал, как мог, ягодицы и рванул дверь в туалет. Еле успел спустить брюки, и его пронесло. Он зажал рот рукой, чтобы ко всему еще и не вырвало.

Даже Иисус побрезговал бы твоей вонючей дыркой.

Эти слова впечатались в память навсегда. Тот вечер, когда отец чуть не убил маму. Он никогда не рассказывал об этом даже Изабелле, не говоря уж о Молли. Он никогда и никому об этом не рассказывал.

Петер глубоко вдохнул носом, и от чудовищного зловония его опять чуть не вырвало.

Даже Иисус...

В дверь постучали. Тошнота сменилась паникой. За дверью стоит отец. С молотком в руках. И на этот раз его ничто не остановит, у него даже нет распятия, чтобы остановить последний, смертельный замах. И даже если бы было, здесь оно не имеет силы, потому что поле бесконечно. Потому что Бога здесь нет.

Петер вспомнил маленькое тельце, комочек пронзительного тепла, он вспомнил крольчонка Диего, которого Бог забрал к себе, вспомнил все удары, все горести жизни – и конечно же, жизнь эта так и должна закончиться. В вонючем сортире и в собственной блевотине…

– Папа? – голос Молли за дверью.

Петер проглотил слюну и выдохнул. Молли говорила, как всегда. Тонкий детский голосок, никаких рыкающих отцовских обертонов.

– Папа, я не виновата. Мама оставила меня в туннеле. Почему она это сделала?

Оказывается, можно дышать ртом, тогда рвотные позывы не так мучительны. Он глубоко вдохнул. Несколько раз. Подтерся. Встал – весь унитаз забрызган изнутри светло-коричневой жижей.

Вода. Надо беречь воду.

За каким чертом ее беречь? Он нажал на кнопку, но ничего не произошло. Бак с водой уцелел во время дождя, но воды нет. Вода кончилась. Что ж… еще одна приятная новость, в дополнение ко всему остальному.

Он закрыл крышку и вышел из туалета.

Молли сморщила носик. Петер поспешил закрыть дверь.

– Какой туннель?

– Где мы раньше жили. Когда я была маленькая.

– Брункебергский туннель?

– Я не знаю, как он называется.

– Изабелла оставила тебя в Брункебергском туннеле?

– Да. Надолго. Там было темно. Я не понимаю.

Петер устал качать головой.

– И я не понимаю.

Молли осмотрелась, словно видела кемпер впервые, и сжала губы в узенькую ленточку.

– Мы должны выкинуть мамины вещи.

Петер не видел причин протестовать. Молли пооткрывала все ящики гардероба, собрала одежду Изабеллы и бросила на разделочный стол.

Он, совершенно обессиленный кишечным взрывом, тяжело опустился на кровать и равнодушно наблюдал, как Молли достает откуда-то лохмотья модных журналов, как двумя пальцами берет оплывший под дождем лэптоп и швыряет его в мойку. Все это она проделала с брезгливостью и скрытым раздражением, как квартиросдатчица, прибирающая за насвинячившим постояльцем.

– Так лучше?

Молли покачала головой и показала на ящик под кроватью, с той стороны, где спала Изабелла.

– Это тоже.

Петер вытащил ящик – он был под матрацем и не пострадал от дождя.

Молли вывалила содержимое на пол. В основном видеодиски «ужастиков» – «Макабр», «Подопытная свинка», «Сербский фильм». Еще какие-то глянцевые журналы. Косметика, конфетные обертки, рекламная брошюра люкс-отеля в Дубае.

И маленькая шкатулка.

– А это что?

– Не знаю, – Петер пожал плечами. – Никогда раньше не видел.

Коробочка величиной с кубик Рубика. Черное дерево с золотым или под золото замысловатым орнаментом. Петер не настолько знаком с подробностями, чтобы определить, антиквариат это или рекламная подделка. Скорее антиквариат – на это указывает сложный и искусно выполненный механизм замка. Молли потрогала пальцем изящную задвижку, кнопку под ней и два крючочка. Глаза ее блеснули.

– Это мамина тайна.

Хотя Петер исчерпал все свои эмоциональные резервы, он почувствовал укол любопытства – и что будет, если нажать на кнопку? Что там, в этой шкатулке?

Пока он гадал, Молли, удерживая кнопку, отодвинула задвижку и открыла коробочку.

Петеру не было видно содержимое шкатулки, зато он видел, как среагировала Молли на «мамину тайну» – по щекам ее потекли самые обычные детские слезы. Петер нагнулся, чтобы рассмотреть содержимое, но Молли со стуком захлопнула шкатулку, вытерла слезы и зло посмотрела на отца. Издала звук, похожий на короткий лай маленькой собачонки, не столько передала, сколько швырнула коробку Петеру, бросилась к двери и выскочила из вагончика.

Надо было бы побежать за ней, но у Петера не было ни сил, ни желания. Он привстал было, но тут же опустился на матрас и открыл шкатулку.