Когда я посмотрела на рисунок, то увидела, что она как будто выросла из лошади, и невозможно было сказать, где заканчивается конь и начинается человек. Ее ноги были тесно прижаты к бокам Донегола, а его ноги, казалось, скачут по листу бумаги. Я снова и снова рисовала их на одной и той же странице. Я рисовала так самозабвенно, что не заметила, как мама спрыгнула с седла, привязала Донегола к изгороди и села на траву рядом со мной.

Заглянув через мое плечо, она замерла, не сводя глаз со своего изображения. Я нарисовала ее много раз, так, что ее голова и голова Донегола были низко наклонены в нескольких ракурсах и направлениях и соединены с одним-единственным летящим телом. Это было какое-то мифическое и чувственное существо, олицетворяющее движение. Казалось, они несколько раз начинали куда-то скакать, но никак не могли решить, куда им на самом деле нужно.

— Ты изумительная художница, — сказала мама, положив руку мне на плечо.

— Обыкновенная, — пожав плечами, ответила я. — Могла бы быть и лучше.

Мама коснулась листа бумаги кончиками пальцев.

— Ты мне его подаришь? — спросила она.

Прежде чем отдать ей рисунок, я всмотрелась в тени и штрихи рисунка, пытаясь разглядеть, есть ли здесь что-то еще. Но на этот раз, несмотря на все разделяющие нас тайны, на бумагу не выплеснулось абсолютно ничего.

— Конечно, — отозвалась я. — Он твой.

Привет, Макс!

Я вложила в письмо рисунок одной из здешних лошадей по кличке Аврора. Она как две капли воды похожа на лошадь в твоей книжке о Белоснежке, той самой, которую ты пытался жевать всякий раз, когда я начинала тебе ее читать. Ах да, совсем забыла, я сейчас живу у твоей бабушки на ферме в Северной Каролине. Здесь очень зелено и красиво. Быть может, когда ты немного подрастешь, ты сможешь приехать сюда и научиться ездить верхом.

Я часто о тебе думаю. Я спрашиваю себя, умеешь ли ты уже сидеть и выросли ли у тебя нижние зубки. Узнаешь ли ты меня, когда я вернусь? Мне очень хотелось бы объяснить, почему я так внезапно уехала, но, боюсь, мне не удастся найти подходящие слова. Я только хочу сказать, что я вернусь, и еще я хочу, чтобы ты мне поверил.

Пока я не знаю, когда это произойдет.

Я тебя люблю.

Ты можешь оказать мне одну услугу? Передай своему папе, что я его люблю.

Мама.

В конце августа мы с мамой отправились на соревнования в Кулпепер, Виргиния. Мы завели Донегола в фургон и отправились в путь, занявший у нас шесть часов. Когда мы прибыли на место, я помогла маме завести его во временное стойло под большим белым навесом в синюю полоску. В тот же вечер мы заплатили за возможность потренироваться на четырехфутовых барьерах. Донегол так застоялся, что легко преодолел все препятствия. После тренировки мама тщательно его обтерла и обмыла теплой водой.

— До завтра, Дон, — попрощалась она с ним. — Имей в виду, я собираюсь вернуться домой с чемпионом.

На следующий день я изумленно наблюдала за соревнованиями, происходящими на трех манежах одновременно. Здесь выступали как мужчины, так и женщины, поскольку конный спорт — один из немногих, предоставляющих всем людям равные возможности. Маме предстояло выступить в высшем классе конкурных лошадей — классе четырехфутовых рабочих гунтеров. Мне показалось, что во всей этой толпе нет человека, которого бы она не знала.

— Пойду переоденусь, — лаконично сообщила мне она и исчезла.

Когда мама вернулась, на ней были бежевые бриджи, высокие блестящие сапоги, белая блузка со стоячим воротником и синий шерстяной пиджак. Волосы она заколола пятнадцатью маленькими заколками. Оставалось только натянуть поверх всего этого шлем, и она попросила меня подержать зеркало.

— Если волосы торчат из-под шлема, судьи снимают очки, — пояснила она.

В ее классе выступала двадцать одна лошадь, и это было последним видом состязаний. Мамина очередь была третьей, и она выступала под сорок шестым номером, о чем гласил пришитый к пиджаку прямоугольник желтоватой бумаги. Я с трибун наблюдала за тем, как Донегол гарцует по разминочному манежу, одновременно следя за мужчиной на огромном жеребце, с легкостью преодолевающем препятствия с меня ростом.

Когда он окончил свое выступление, мама улыбнулась ему и выехала на поле.

Я расположилась неподалеку от судьи, но мне не было видно, что он пишет. Вместо того чтобы присматриваться к судье, я сосредоточилась на маме. И вот уже Донегол взвивается над первым барьером. Его передние ноги напряжены, колени подняты высоко в воздух. Прыжок получился ни длинным, ни оборванным, но стал естественным продолжением его движения. Мама немного откинулась, слегка натянув поводья, замедляя Донегола на подходе к следующему препятствию. И вот она взлетает вверх, ее подбородок высоко поднят, а горящие глаза устремлены вперед. И только когда выступление окончилось, я поняла, что все это время сидела затаив дыхание.

Рядом со мной сидела женщина в медного цвета платье в горошек и белой соломенной шляпе с широкими полями, как будто вышедшая из королевской ложи в Аскоте. В руках она держала программу состязаний, на обороте которой писала номера наездников, которые, по ее мнению, должны были выиграть.

— Даже не знаю, — пробормотала она себе под нос. — Мне кажется, мужчина был намного лучше.

— Вы шутите! — гневно воскликнула я. — Его лошадь затянула все прыжки.

Женщина фыркнула и постучала карандашом по подбородку.

— Я дам вам пять долларов, если номер сорок шесть не победит этого парня, — заявила я, вытаскивая из заднего кармана джинсов пачку денег.

Женщина удивленно уставилась на меня, а у меня промелькнула мысль, что это, должно быть, незаконно, но тут она расплылась в улыбке и протянула мне затянутую в перчатку руку.

— Идет!

В этом классе никто не мог тягаться с моей мамой. Несколько лошадей отказались прыгать или сбросили своих наездников и были дисквалифицированы. Когда объявили результаты, голубая лента досталась номеру сорок шесть. Я встала и начала громко аплодировать, а мама оглянулась, чтобы посмотреть на меня. Она снова вывела Донегола в манеж для оценки его физического состояния, после чего продела ленту в звено его уздечки. Моя соседка громко фыркнула и протянула мне хрустящую пятидолларовую банкноту.

— Сто тридцать первый был лучше, — заявила она.

— Возможно, — хмыкнула я. — Зато сорок шестой — это моя мама.

* * *

Мама предложила проводить лето с ночевкой на улице. Меня эта идея не вдохновила. Мне казалось, что спать на неровной земле будет слишком неудобно. Кроме того, я опасалась, что муравьи заползут мне за шиворот или в уши. Но мама разыскала два старых спальника, которыми владельцы конюшен пользовались на Аляске, и мы растянулись в поле, где мама ездила верхом на Донеголе. Лежа на спальных мешках, мы высматривали в небе падающие звезды.