Неизвестно, был ли в действительности заговор, о котором Гелий сообщил Нерону, но перемена в настроениях римлян в отношении Нерона к худшему была очевидна. Последний подъем благодарных чувств римской толпы к правящему принцепсу имел место в связи с пышной встречей Тиридата, давшей народу и великолепные зрелища, и изобильные раздачи. Но такие чувства очень непрочны и, главное, недолговечны. Зрелища прошли, раздачи сократились — и вот уже все недовольны. Триумф же победителя в музыкальных состязаниях менее всего мог вдохновить римлян. Нерон, чувствовавший себя триумфатором, как никогда, был одинок. Он даже не представлял себе, сколь мало времени осталось у него для того, чтобы упиваться своим счастьем, ощущать себя величайшим артистом. Иллюзорности происходящего он не чувствовал. Ему бы в эти дни вспомнить слова знаменитого римлянина, полководца Эмилия Павла, подчинившего Риму некогда могущественную Македонию. Тогда после полного разгрома македонского войска — последний в истории бой знаменитой фаланги — и пленения царя Персея римский военачальник, видя ликование своих соратников, особенно молодых центурионов, обратился к ним с речью, содержание которой вовсе не было наполнено победным торжеством, но напоминало всем о бренности любых великих достижений. Были в ней такие слова:

Луций Эмилий Павел предостерегал от ликования по случаю действительно великой победы — Риму покорилась страна, давшая миру великого Александра Македонского. Нерон же никак не мог отойти от восторгов по поводу победы мнимой и в том роде деятельности, которую римляне в грош не ставили. Нелепой игрой в триумф он, несомненно, только приблизил конец своего царствования. Мнимая победа способствовала приходу самой настоящей расплаты. Расплаты за все.

В начале марта 68 года Нерон находился в любимом Неаполе, менее всего думая о какой-либо опасности. Близился праздник Минервы. Напомним, что римская богиня Минерва была покровительницей поэтов и музыкантов, к коим Нерон принадлежал, потому он, как музыкант, вправе был его почитать своим. Но вместе с этим приятным событием приближалась дата, которую он никогда не любил вспоминать, — очередная годовщина убийства Агриппины. И надо же было такому случиться, что известие о восстании в Галлии, направленном против его власти, он получил как раз в тот самый день, когда девять лет назад приказал убить свою мать. Восстание против Нерона поднял наместник провинции Лугдунская Галлия (Лугдун — совр. город Лион во Франции) Гай Юлий Виндекс. Он написал воззвание, прямо направленное против Нерона, смысл которого был в отмщении ему за все его злодеяния и сумасбродства и освобождении римлян от власти этого негодного принцепса. Нерон сначала не понял, насколько опасно начавшееся движение. Он знал, что в Лугдуне не стоят легионы, одна лишь когорта городской стражи — это не войско. Несколько сот человек военной опасности для правителя империи не представляют, тем более если находятся в достаточно отдаленной провинции, за Альпами. Демонстрируя полное презрение к Виндексу, Нерон продолжил свои обычные развлечения, направившись в гимнасий, где увлеченно смотрел на состязания борцов. Толк в борьбе он знал и даже сам считался сильным борцом. Более того, как раз в это время им овладела мысль добиться в борьбе такого же совершенства, как Геркулес, повторив его подвиги. Позднее будут рассказывать, что якобы уже готовилось невиданное представление: Нерон должен был появиться на арене в облике Геркулеса и то ли пришибить дубиной специально подготовленного льва, то ли задушить его голыми руками.[301] Представление задумывалось знаковое! Ведь именно оглушив сначала своей палицей льва у города Немей и задушив его, Геракл и совершил свой первый подвиг. В память о нем могучий герой, принеся жертву Зевсу, учредил Немейские игры, проводившиеся раз в три года. Нерон только что был объявлен в том числе и победителем Немейских игр. Получается, что сколь сие не удивительно звучит, но Нерон и в самом деле перед своими роковыми днями собирался то ли повторять, то ли инсценировать двенадцать подвигов Геркулеса, начав с первого — удушения льва. Его атлетические амбиции немедленно породили слухи, что на следующих Олимпийских играх через положенные пять лет он выступит уже в качестве атлета.

Геркулесовым планам Нерона не суждено было осуществиться. Интересно, а как он надеялся реально повторить первый подвиг сына Зевса и Алкмены? Даже самый ручной лев едва ли равнодушно перенес бы удар дубиной и уж никак не позволил бы себя душить, мигом вспомнив о своей сущности хищного зверя. Восстание в Галлии настойчиво напоминало Нерону, что думать надо не о Геркулесовых подвигах, но об истинном исполнении прямых обязанностей принцепса. Но Нерон продолжал жить в мире своих мечтаний, не желая отрываться от привычных увлечений и новых грандиозных замыслов на какие-то неприятные вести о мятежном пропреторе где-то за Альпами.

Тревожные вести шли одна за другой, однако Нерон оставался холоден и только пригрозил мятежникам, за многие сотни миль от него находящимся, что-де худо им придется. Иным его беспечность казалась проявлением даже радости от возможности разграбить богатейшие провинции по праву войны.[302] Последнее едва ли справедливо. Скорее, Нерон просто не представлял себе, насколько серьезно начавшееся движение. О войне он никогда не любил думать. Пригрозив Виндексу и примкнувшим к нему, Нерон потерял к мятежникам всякий интерес. Очнулся он спустя лишь восемь дней, получив весть о содержании очередного воззвания Виндекса. В нем вождь восстания сумел нанести Нерону самый болезненный удар: он назвал его «дрянным кифаредом»! Нельзя было более оскорбить Нерона! Он хладнокровно перенес куда более серьезное оскорбление: Виндекс именовал его родовым именем Агенобарб, прямо обращая всеобщее внимание на сомнительную законность прав Нерона, на наследие Клавдия — всего лишь пасынок покойного принцепса, не более того.

На это Нерон гордо объявил, что родового имени не стыдится и готов даже вновь, как в детстве, стать Агенобарбом, отрекшись от имени Клавдия, взятого при усыновлении. Но оскорбление своего достоинства как музыканта он снести не мог. Тут же он стал вопрошать окружающих, не знает ли кто из них более искусного кифареда, нежели он. Разумеется, никто не знал. Немного успокоившись, Нерон придал делу неожиданный и по-своему не лишенный остроумия поворот: если Виндекс лжет, называя Нерона дрянным кифаредом, то столь же ложными являются и все прочие обвинения. Оставалось только, чтобы все остальные в Риме и во всей империи подумали так же.

Мятеж в провинции, поднятый Виндексом, был новым явлением в противодействии политике Нерона. До поры до времени в отдаленных от Рима владениях империи равнодушно взирали на происходящее в столице. Жесткость Нерона касалась весьма узкого круга высшей знати, никак не затрагивая тех, кто возглавлял провинции и командовал легионами. Да и число жертв произвола принцепса исчислялось единицами до заговора Пизона. Но во время своей греческой гастроли Нерон ухитрился расправиться с тремя выдающимися военными — Корбулоном, возглавлявшим, и весьма успешно, легионы на Востоке, а также братьями Скрибониями, достойно управлявшими самыми опасными в военном отношении провинциями Запада и командовавшими легионами на рейнской границе империи. Теперь наместники провинций были вправе считать себя в опасности. Ведь невиновность Корбулона и Скрибониев была всем очевидна. Значит, следующим может стать любой… Поэтому восстание Виндекса и последующее поведение высших военных империи, а также наместников важнейших провинций, что в итоге привело Нерона к гибели, вполне естественны и закономерны. Не тронь Нерон военных — его правление могло бы еще долго продолжаться.