— В бою, конечно! В бою я только капитан и солдат, доброволец и ни о чем другом и думать-то, и выбирать что-то не имею никакого права. В отступлении, в голодной и холодной колонне Сибирского ледяного похода – не имею. А во Владивостоке? Когда по левую руку вокзал, по правую корабль? Представьте себе, у меня к тому же всегда бывали, да и сейчас остаются биологические вспышки потребности в жизни. Особенно после того, как сама жизнь тебя же и оберегла – пулей миновала, расстрелом или же сыпнотифозная вошь тебя укусит в самый раз, ни раньше, ни позже, или женщина святая приютит и согреет, или красивая и желанная полюбит, а после этого самому идти на гибель! Нет сил! Я себя за это упрекал, а что поделаешь? Ну, вот... Я снова вас спрашиваю: не пожалели вы никогда о своем решении?

— Никогда.

— Будучи вот сейчас в Омске, нет?

— Нет.

— После «Комиссии по Бондарину», нет?

— Нет. Мало ли что может быть? Зато ведь уже и было что-то небезынтересное. Уже пять лет, как я в Крайплане, а это весьма интересно! Временами так и увлекательно! К тому же я и женат на Катюше, слов нет! Вот мы ждем с ней кого-то, какого-то человека, и опять слов нет! Вот я уже по-своему, совершенно по-своему, а все-таки старею – сподобился! Дожил! Да разве я думал когда-нибудь, разве во Владивостоке мог это все предположить?! Кроме того, учтите: Кунафина и Сеню Сурикова я сам научил...

— Это как же понять? – еще больше удивился Корнилов. – Как?

— Просто, Петр Николаевич. Очень просто! Вегменский Юрий Гаспарович их учил с одной стороны, с большевистской, а я с другой – с антибольшевистской. Я, не сумев заключить мира на Принцевых островах и во Владивостоке, научил их ненависти к себе. И ко мне подобным. Они усвоили: враг! Как, скажите, они по-другому могли меня понять? Как по-другому кто-то мог им объяснить меня?

— Ну ладно, Георгий Васильевич, ладно... Ну и как же вы называете все, что с вами произошло? Там, во Владивостоке? И после? С вами и с человечеством тоже? Есть ли у вас для всего этого название?

— А как же... Есть, дорогой Петр Николаевич. Не вы один философ, не вы один любите всяческие определения и нуждаетесь в них! Владивосток – это был мне край света! Самый краешек! Когда человек, когда множество людей до этого края доходят, им все нужно начинать сначала! От всего, что когда-то им было нужно, им пора наступает отказаться. Были поражения или победы, это уж не имеет значения, потому что ты дошел «до края». Был ты генералом или рядовым, нет значения по той же причине. Согласны? Очень правильно: край света! Дошел до края! – значит? Значит, начинай все сначала!

— Нехорошо. Потому что неточно! Неистинно!

— А как же, по-вашему, надо назвать это точно? Ну?

— Точно надо назвать: конец. Еще точнее: конец света!

Бондарин задумался, откинулся на спинку стула, постучал пальцами по краешку тарелки и отодвинул ее в сторону.

— А это очень даже просто. Я бы сказал, очень интеллигентно, потому что интеллигент не может не забегать вперед. Интеллигентный солдат потому всегда был плох, что забегал вперед, а потом почему-то оказывался позади. Солдат же бывалый, нормальный вперед не забегает, но и не отстает. Так вот, голубчик. Петр Николаевич, от края света до его конца есть еще кое-какое и время, и дистанция, ее надо и грех не использовать для жизни, для ума-разума... Мудрое это понятие: человек дошел до края! Так у нас под Сызранью говорилось. А в Самаре неужели по-другому?

Бондарин все еще не подозревал, не догадывался, какого специалиста по концу света он имел нынче перед собою, поэтому не волновался, не сомневался в себе, а снова подвинул к себе тарелку с филе, намереваясь сделать сразу два дела: и филе съесть, и о крае света поговорить.

— Вы что же, исключаете конец? Навсегда исключаете? – спросил Корнилов своего собеседника-дилетанта.

— Ну, зачем же навсегда? Ничуть не бывало! Техника ведь приближает нас к последнему сражению. На Куликовском поле несколько винтовок дальнего боя враз решили бы дело.

На Бородино – несколько пулеметов, в Маньчжурии – несколько гаубиц, в минувшую, в мировую – несколько аэропланов высотного и дальнего полета, ну вот как наш Громов Михаил Михайлович с товарищами совершил полет Москва – Пекин. Ну, а дальше не знаю, как и что может случиться, знаю только, что техника, ежели не взять ее в руки, приведет человечество к катастрофе. К ужасной! К такому сражению, которое будет последним.

— Значит? – с каким-то даже облегчением, с надеждой спросил Корнилов.

— Но подождите, кроме Корнилова Петра Николаевича с его концом света есть еще и Монтескье Шарль Луи, его «Персидские письма» есть, «О духе законов» есть, а там другая мысль: войны окажутся невозможными по причине необычайной силы, которой в конце концов достигнет оружие!

— Ну как же, ну как же, Георгий Васильевич! Для чего же создается оружие-то? Чтобы как можно скорее достигнуть предела, за которым применять его станет невозможным? Тогда почему же самые сильные и самые воинственные державы гонят и гонят вооружение вперед? Для практического подтверждения теории Монтескье, что ли? Вы же генерал-лейтенант, Георгий Васильевич! Вы знаете, что в войне каждая сторона стремится первой достичь невозможного! Кто-нибудь считал возможной мировую войну такой, какой она была? Никто не считал. Гражданскую считали возможной? Не считали никогда, а она была! Они обе доказали возможность невозможного. С лихвой! – Потом Корнилов и еще сказал: – Но если бы концом света могли быть одни только войны, если бы только они! И ничего больше.

— Если бы?.. – повторил с новым интересом Бондарин. – Если бы? Что же вы еще имеете в виду, дорогой?

Корнилов-то знал, что Бондарин его любит. Любит, вот и все! Помнит его с первой встречи в салон-вагоне в Омске, помнит, и все. А для того чтобы и дальше Корнилова любить, не нужны ему нынешние корниловские мысли. Они ему претят. Но все равно Корнилов навязывался со своими мыслями грубо и бестактно, и все навязчивее становился он, так что уж сам себе напоминал своего давнего знакомца, сумасшедшего бурового мастера Ивана Ипполитовича, автора необыкновенной книги – «Книги ужасов», и вот преследовал Бондарина с той же, кажется, сумасшедшей