— La philosophie de Nietzsche. Uneétude de A. Kasha…[74]A. Каша! Акаша! Эфир!

— Отто Крюффнер! — хором произнесли мы все трое.

— Эта книга была написана самим Крюффнером, и я готова поспорить, что он, давая мне ее, не просто делал мне подарок.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Ричард.

— Ты помнишь ту книгу, которую у меня пытались отнять в саду Тюильри?

Ричард задумался, вспоминая о том, как мы с ним случайно познакомились в парке, как он принял меня за хрупкую барышню, едва не ставшую жертвой грабителя, и как он, по-рыцарски меня защитив, начал затем со мной флиртовать, словно юный бравый гусар. С бесстрастным выражением лица, не позволяющим мне угадать, было ли данное воспоминание для него сладким или горьким — или же одновременно и сладким и горьким, — он ограничился тем, что слегка кивнул.

— А помнишь, где мы обнаружили гашиш?

— Ну конечно помню, внут… Внутри книги! Ты полагаешь, что…

— Я полагаю, что Крюффнер, передавая мне книгу, тем самым прятал свои документы там, где их никто никогда не стал бы искать, — то есть поступил так, как поступили в древнеиндийской легенде боги.

— Значит, ты думаешь, что в этой книге содержится какая-то зашифрованная информация? — спросил Карл, который, ничего не зная о наших с Ричардом приключениях в Париже, слегка запутался.

— Нет. Я думаю, что внутри этой книги находятся нужные нам документы.

Я взяла свою косметичку и достала из нее маленькие ножницы.

— Ну-ка, держи, Ричард, — сказала я. — У тебя в подобном деле больше сноровки, чем у меня.

Ричард стал очень осторожно, помогая себе кончиком одного из лезвий ножниц, отдирать бумагу, приклеенную к обложке изнутри. Когда он закончил, нашему взору предстала полость, в которой лежали несколько аккуратно сложенных листков бумаги.

У меня перехватило дыхание, и, судя по воцарившейся в комнате гробовой тишине и по одновременно восторженным и настороженным взглядам Карла и Ричарда, они тоже почти перестали дышать. Ричард начал вытаскивать эти листки — медленно, словно боясь их порвать… Наконец он их вытащил и расправил. Один край у всех листков был неровным: их явно откуда-то вырвали.

— Те самые листы, которых недоставало в той книге… — прошептал Карл, пытаясь подавить охватившее его волнение.

Мы все стали их внимательно рассматривать и увидели множество цифр, формул и каких-то символов, а вот текста было мало. Все это напоминало своеобразную расцветку какого-нибудь ковра, а еще исписанную формулами доску в классе химии или физики. Для меня, слабо разбирающейся в этих науках, данная информация казалась даже более непонятной, чем какое-нибудь зашифрованное при помощи сложнейшего кода сообщение, потому что расшифровывать такого рода сообщения меня, по крайней мере, учили.

— Частица и… 238U… Радиация?.. 238U… Это что еще за чертовщина? — пробормотал Карл.

— Посмотрите вот сюда, — показала я пальцем на формулу, которая, похоже, была основной.

Карл прочел:

— Частица п + 235U = 140Cs + 93Rb + 3 частицы п…

— Мне кажется, что это какая-то химическая формула. «U» — это уран, «Cs» — цезий, «Rb» — рубидий… Здесь фигурируют химические элементы с указанием их атомной массы. Однако я ничего подобного раньше не видел, — сказал Ричард.

— Это может быть оружием всеобщего уничтожения? — спросила я.

Карл задумчиво покачал головой.

— Не знаю… Не знаю… — сказал он.

27 января

Признаюсь тебе, брат, что мне было трудно сконцентрироваться на своей работе. То, что ранее являлось смыслом моего существования, неожиданно превратилось в нелепое и опостылевшее занятие, неприязнь к которому я мог подавить в себе только благодаря тому, что рядом со мной находилась она. Я осознаю, что поехал в Манчестер вовсе не потому, что меня вдохновила перспектива быстрого завершения данного дела, а потому, что меня привлекала перспектива личного характера: я намеревался сделать решительный шаг.

Наконец-то найдя вырванные из книги листы, мы были вынуждены обратиться в один из специальных комитетов, созданных правительством Франции, чтобы нам помогли понять смысл физико-химической писанины, которая попала нам в руки после смерти Крюффнера. При содействии этого комитета мы вышли на женщину-профессора по фамилии Кюри, работающую в Парижском университете. Она была физиком, награжденным Нобелевской премией. Эта женщина занималась изучением радиации. Когда мадам Кюри просмотрела принесенные нами листки, она очень удивилась — не сказав нам, однако, почему — и перенаправила нас к профессору Эрнесту Резерфорду, который, по ее словам, мог проконсультировать нас по этому вопросу квалифицированнее любого другого ученого, потому что он специализировался на той отрасли физики, к которой было ближе всего написанное на наших листках.

Эрнест Резерфорд был профессором физики и работал в Манчестерском университете, а потому мы с Лизкой отправились, взяв с собой эти несколько листков, в Манчестер.

Профессор Резерфорд оказался веселым и жизнерадостным человеком, ему едва перевалило за сорок. Мы разыскали его в университетской лаборатории: он возился с какими-то замысловатыми устройствами. Вопреки своей славе выдающегося физика и химика, научные достижения которого были отмечены Нобелевской премией, присужденной ему — как и мадам Кюри — лишь несколько лет назад, он отнюдь не важничал, а, наоборот, держался просто и непринужденно.

— А-а, профессор Кюри! Она — удивительная женщина, просто поразительная! — это было первое, что он сказал после того, как мы сообщили, по чьей рекомендации мы к нему пришли. — Для меня большая честь то, что она порекомендовала меня вам в качестве эксперта. Мне и самому хотелось бы считать себя выдающимся ученым, поверьте мне, но я должен вас предупредить, что я — самый обычный человек. Садитесь, прошу вас, садитесь. Хотите чаю?

— Нет, большое спасибо, — ответили мы в один голос, не без труда пытаясь расположиться поудобнее на аудиторных стульях, к подлокотнику каждого из которых был прикреплен миниатюрный столик.

— Итак, что же нужно правительству ее величества от такого заурядного человека, как я?

— Мы хотели бы вам кое-что показать, профессор.

Произнеся эти слова, я достал из своего портфеля копию переведенной на английский язык книги, которая когда-то принадлежала Крюффнеру, включая и несколько вырванных из нее листков, однако профессору Резерфорду я протянул лишь эти — испещренные формулами и символами — листки.

Резерфорд стал их внимательно просматривать. Вскоре выражение его сосредоточенного лица стало меняться: сначала на нем отразилось удивление, а потом — неверие. Он нахмурился и сильно искривил левый уголок рта, от чего его густой черный ус забавно встопорщился. Наконец он вздохнул — и это было как преамбула к вердикту, который оказался очень коротким.