были хотя бы под конец жизни принять посвящение, если этого не удавалось, то обряд совершался в последнюю минуту жизни, чтобы умереть с «хорошим концом». Бывали примеры, что над умершими младенцами совершали обряд посвящения, дабы не дать напрасно погибнуть душе. Consolamentum заменяло для еретиков и крещение и причастие вместе, в последнем случае оно называлось convenza, «согласие» («Встать в согласие с Богом»). Этот обряд совершался над больными, особенно если болезнь грозила смертельным исходом. При легких болезнях диаконы не всегда соглашались на обряд, опасаясь, что если больной останется в живых, то не будет в состоянии исполнять строгие правила посвященных. Впоследствии вошло в обычай придавать столь высокое значение этому обряду, что никто не решался принимать его иначе как в самый час смерти подобно тому, как в IV столетии христиане крестились только умирая, так как таинству этому приписывали силу очищать все прежние грехи[76]. Так как в дальнейшей жизни принявшему утешение грозила опасность совратиться и тем потерять полученную благодать, то во избежание соблазна допускалось самоубийство, основанием к которому было отвращение к материи. Это так называемая endura.

Такое добровольное самоубийство, предпринятое ради спасения души, бывало двух родов: или мученическое, или исповедническое. В первом случае принято было удушение, во втором — голодная смерть. Часто прибегали к самоубийству для избежания пыток и костров инквизиции: резали вены в ваннах, принимали яд, пили толченое стекло. Такая решимость считалась признаком святости. Самоубийство не было доступно для всех, и, напротив, к нему запрещалось прибегать иначе чем в крайних случаях. Жизнь альбигойцев дорога, как узаконенный срок покаяния, как пример истинной церкви, истинных последователей христианства, среди царства мрака и дьявола.

Достоинство этой церкви, ее превосходство перед католической еще более увеличивались тем кротким духом, чуждым насилия и гонений, который был положен в ее основание, а также нравственной чистотой ее членов. Обладая множеством действительно замечательных достоинств, альбигойская церковь считала себя вправе поносить соперницу. Еретики упрекали католицизм за блеск богослужения, театральность обрядов, обольщающих воображение и отвлекающих от помыслов о Боге, за пышность и богатства прелатов, за почести, требуемые ими. Они указывали на корыстолюбие, жадность, насилие, чему так предавались прелаты католические. Падение началось, по их словам, со времени папы Сильвестра, которого еретики считали Антихристом, человеком беззакония и сыном погибели[77].

Теперь же церковь стала великая блудница, о которой говорится в Апокалипсисе (главы 17 и 18), и крещение духом в новой церкви, принятие consolamentum — единственное спасение от козней демона. Согрешивший после того уже не может получить прощение покаянием или воздержанием, для него нужно вторичное утешение; тогда оно называлось reconsolatio. Оно могло повториться и в том случае, если не было преподано с должным благоговением, омрачено каким-либо нечистым помыслом, а это случалось очень часто. Тем только и можно объяснить, что некоторые «совершенные», склонные к сомнению, принимали два и три consolamentum. Этот обряд, возведенный в степень таинства, представлял единственное в своем роде явление в Церкви, внешней простотой напоминавшей Церковь позднейших кальвинистов и, подобно им, не признававшей необходимости собственно храмов.

Альбигойцы сходились на молитву везде, где представлялись к тому некоторые удобства. Они собирались в замках, хижинах, на полях и долинах, в пещерах и лесах. Имелись и особые молитвенные дома — там, где альбигойство пользовалось уже признанным авторитетом. В них не было ни малейшей роскоши. Все убранство состояло из скамейки и простого деревянного стола, накрытого белой скатертью, на нем лежал Новый Завет, открытый обыкновенно на первой главе Евангелия Иоанна. В молельнях не было кафедры для проповедника, колокольный звон не раздавался. Христос прислан был освободить людей от идолопоклонства, потому не пристало в местах, посвященных его памяти, поклоняться статуям, иконам и крестам, последние особенно должны бы быть отвратительны для взора христианина как орудие торжества Сатаны над Богом.

Еретики употребляли все усилия, чтобы поселить отвращение к предметам, обожаемым у христиан. Они делали более, чем отвергали иконы. Они осмеивали в собственных рисунках образа и лица, изображаемые на них. Богородицу они писали с одним глазом и столь безобразно, что зрителям предоставлялось вообразить все унижение Христа, ставшего ее сыном. Эти рисунки, конечно, не помещались в молитвенных домах, но преднамеренно распространялись в книгах, назначенных для обращения в народе. Они должны были приучить думать о духе, а не о теле. Молитвенными собраниями еретиков руководил один из священнослужителей или старший между присутствовавшими «совершенными». Они открывались чтением какого-либо места из Нового Завета, проповедники толковали его в альбигойском смысле, причем объясняли отличия от латинского богословия и показывали, насколько католицизм отступил от Евангелия. После проповеди наступало так называемое благословение. Обыкновенные «радения» русских людей Божьих и молоканской секты[78], имеющей разительное сходство по характеру и учению с альбигойцами, напоминают собрания, описанные в актах инквизиции XIII столетия и в сочинениях Эрменгарда, Алана, Еврара, Райнера и Монеты Кремонского. Взявшись друг с другом за руки, все верующие падали на колени, делали три земных поклона перед своими старшими и говорили им после первого и второго поклона: «Благословите нас», и после третьего прибавляли: «Молите Бога за нас грешных, дабы он сделал из нас истинных христиан и даровал нам блаженную кончину». Священники и другие из утешенных на каждый поклон отвечали словами: «Бог да благословит вас», и в завершение: «Да соделает Господь истинных христиан из вас и да сподобит вас блаженной кончины».

От немецких катаров мы имеем даже подлинную молитву составленную рифмованной прозой: «Nimmer musse ich ersterben, Ich musse um each erwerben, Dass mein end gut werde», а священник, заканчивая, произносил: «Und werdest ein gut mann».

После того собрание начинало петь молитву Господню, «единственно указанную истинным христианам». Молитва вообще, по их мнению, должна быть по возможности короче и никоим образом не обращаться к святым и Богородице или к Сыну и Духу, она должна призывать только одного благого Бога. «Отче наш» они пели по греческому образцу, заменяя слова «хлеб наш насущный» словами «хлеб наш сверхъестественный» и прибавляя в конце «яко твое есть царство» и так далее, что принято восточной церковью. После молитвы священник провозглашал христианскую формулу, хотя совсем иначе понимал ее: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа», а собрание отвечало: «Благодать Господа нашего Иисуса Христа да будет с нами». Служба кончалась коленопреклонением и вторичным благословением, причем иногда священник произносил: «Отец, Сын и Дух Святой да сжалятся над вами и да простят прегрешения ваши». Никаких обоготворений, подобных обычаям некоторых тайных русских сект, здесь не происходило, хотя намеки памфлетистов приписывали это