перекричать тишину безразличия и равнодушия?..

Жалел Шарагин об ускользающей любви к стране, к родине, но обиды тянули прочь, отвернуться, остаться одному, надуться, хлопнуть дверью, – да и начитался он порядком, наговорился, – с тем же Епимаховым проговорил многие мысли вслух, и как бы проверил правильность заключений, и дополнения выслушал, поспорил, от того же Геннадия Семеновича набрался мудрости, на новые размышления натолкнулся, и еще более горько стало. Любовь к некогда священным, дорогим понятиям прошла, и надежда на новую любовь осталась отныне в мечтах, далеких, пожалуй что несбыточных.

…и верные Владимиру люди стали по его приказу рубить идолов

на части, колоть острыми мечами, сжигать, а самого громовержца

Перуна привязали к хвосту лошади и потащили с горы, и при этом

били идола палками…

Нет, он не хлопнул дверью, не поставил перечеркнул жизнь, не возненавидел, и пренебрежительно о стране отзываться не стал, – он теперь просто еще чаще переживал, маялся, расстраивался, досадовал, настолько казались порой очевидными ошибки, просчеты, недоработки, необдуманными иные решения, выдаваемые за исторические, наивными измышления в газетах, оскорбительными плоские, убогие, стандартные призывы-штампы, лозунги-стереотипы, разжеванные, проглоченные, уже тошнило от повторов, и думалось:

…неужто ничего нового не придумают? неужели никто не видит, что пора что-

то менять? перестройка нужна не на словах, а на деле!..

И снова и снова обидно делалось, что дурят, забивают мурой головы людей, и за людей, что не понимали того, заступиться иногда хотелось. Только как?

Более не помещался он в пределах, начертанных самим же, определенных положением в армии, в обществе, в стране, в пределах, вполне достаточных раньше.

Стесненным почувствовал, маловато места осталось, душновато сделалось. Но и оказаться выброшенным за пределы привычного казалось страшно. За пределами выбранной раз и навсегда территории обитания, существования, мироохвата, не видел он места. И потому надеялся, как многие образованные люди, на скорые перемены, на сообразительность и понятливость тех, кто засел наверху, кто командует парадом. Надеялся вновь войти в знакомый, уютный и безопасный мир объясненных, родных начал, мир, расширенный теми, кто определял направление движения всей великой страны.

…а сколько понадобиться сил, чтобы армию удержать от развала!.. а

удастся ли вообще сохранить ее после этой войны?..

…русским, стоит только засомневаться в собственной правоте – всё,

конец, пропало! все рушится, разваливается… трехсотлетняя

династия Романовых – превратилась в ничто за какие-то часы… а мы,

сумеем удержаться, раз больше не верим в идеи, которым жили

семьдесят лет?..

откуда в одном человеке столько пессимизма?!. я разучился верить

кому либо и во что либо… неужели я теперь так и останусь просто

циником? нигилистом? неужели больше никогда не будет ничего

святого для меня?.. а как же жить дальше?..

В Афган входил он с мыслями стройными, с набором святынь. Сейчас же все спуталось, обесценилось, как будто осиротел; святыни, которым он присягал на верность, незаметно поблекли, а найти твердыню взамен расколовшейся, раскрошившейся не удавалось так сразу.

…не легко вновь уверовать… да и во что? а легко ли было людям

отказываться от язычества, отворачиваться от грозных идолов и

входить в реку, креститься в иную, незнакомую веру?..

…я и молитв-то не знаю, и каяться не научен, и смирению научен лишь на

армейском уровне… разве что в колокольный звон уверовать,

который звал меня тогда на охоте к себе?..

…а меня ли он звал?.. вот и Лена говорит, мол молилась за меня, потому-то я и

выжил, сходить бы, говорит, надо, свечку поставить…

…а что если это – погребальный звон?..

…не пойду, ни к чему… пустое это… не верю никому, ни во что!..

Однако продолжать жить дальше, не выстроив, не возведя, как фундамент, новую веру, представлялось невозможным.

…у русских удивительная черта – жажда верить, часто граничащая с

самообманом; русские упрямо, с надрывом набрасываются на идею,

обещания, иногда заранее зная, что они утопичны, и все же

позволяют себе увлечься сладкими грезами, гибнут, но не

сдаются, и испытывают противоречивые чувства, даже когда

убеждаются в ложности этих мечтаний, чувства обиды, досады,

разочарования и жалости… прямо как дети…

Скоро комиссуют, спишут в запас, выкинут, как старую вещь! Это – неизбежно. Шарагин сидел в штабе, усердствовал над документами, рапортами, справками, стучал двумя пальцами по машинке, и холодок пробегал по спине, стоило кому из старших офицеров, из штаба полка заглянуть в батальон.

…лучше бы сгинул я на войне, чем мыкаться здесь никому, в сущности,

ненужный!..

Принять смерть в Афгане, нежданную, нахрапом выпрыгнувшую из какофонии боя, было б проще, отчасти даже естественно, решиться же уйти из жизни добровольно, рядом с домом, без понятных на то причин для людей близких, оказывалось чертовски тягостно.

…смертный приговор вынесен, просто отсрочили исполнение…

Подспудно понимал он, пожалуй, что надо остаться одному перед тем как случится «это», что Лену делать заложницей мучений нельзя. Но как? Как спасти их с Настюшей? Как?

Нельзя же просто взять и прогнать их! Нельзя и резоном действовать – не согласится Лена, не такая она, не бросит, не оставит.

Как-то после ужина Лена мыла посуду, и неожиданно посетовала на то, что квартиру им никак не дают, что лишко денег уходит, впустую ведь тратятся, на ветер, по сути дела, выбрасывают они, снимая квартиру.

…это гарнизонные бабы на нее так воздействуют, она ведь

раньше совсем другой была, кроткая и скромная… все ходит по

подружкам, а те науськивают ее, сучки!..

– Ты слышишь меня или нет? Сколько же нам придется еще жить здесь?

– Не знаю, – отмахнулся Олег.

– А что, если вообще не дадут?

– Может и не дадут! – ответил он раздраженно.