Юити заметил шахматную доску с королями, ферзями, второстепенными фигурами и пешками. Кавада спросил, не хочет ли он поиграть в шахматы. Сунсукэ учился играть у Кавады. Юити отказался. Тогда Кавада предложил прогуляться на яхте, пока ветер был попутным.

Кавада выглядел моложавым в стильной желтой рубашке. Даже пожилой Сунсукэ надел галстук-бабочку. Юити снял промокшую от пота рубашку и переоделся в желтую гавайскую рубашку.

Они отправились к яхтенной гавани. Стоящее на приколе судно Кавады под номером «пять» носило имя «Ипполит». Кавада ничего не говорил об этом раньше, такое название конечно же должно было удивить его гостей. Сунсукэ и Юити были очарованы. Там также была яхта, названная «Гомэн-насай»[130]владельцем которой был американец, а также «Номо», что по-японски значит «Выпивка».

Было облачно, но полуденное солнце светило довольно сильно. На побережье Дзуси[131]на противоположном берегу виднелись толпы воскресных приезжих.

Везде узнавались признаки наступающего лета. Светлый бетонный скат яхтенного бассейна неуклонно уходил в воду. Те его части, что постоянно находились в море, были пятнистыми от похожих на мох скользких водорослей, изобилующих полуокамеиевшими ракушками и крошечными воздушными пузырьками. Помимо незначительных воли, которые раскачивали множество стоящих на якоре судов, море накатывалось издалека на волнорез, покрывая рябью всю поверхность крошечной гавани.

Юити разделся до плавок и бросил все, что на нём было надето, в яхту. Он зашел в воду по бедра и подтолкнул «Ипполита». Мягкий ветерок, которого Юити не чувствовал, пока был на берегу, нежно задувал прямо ему в лицо, пересекая водную гладь.

Яхта вышла из гавани. Кавада с Юити опустили тяжелый оцинкованный железный поворотный киль, проходящий посередине судна, в воду. Кавада был хорошим яхтсменом. Однако, когда он управлял яхтой, его лицевой нерв начинал дергаться больше обычного, что вызывало у гостей неловкое чувство, будто его трубка, которую он крепко сжимал зубами, вот-вот выпадет у него изо рта прямо в море. Трубка не падала. Судно повернуло на запад и направилось на Эносиму. В это время в закатном небе величественно громоздились облака. Несколько лучей прорезали облака, как на древней картине. Сунсукэ, наделенному богатым воображением, казалось, что поверхность глубокой синей дали была заполнена сваленными в кучи утопленниками.

– Юити изменился, – сказал Сунсукэ.

Кавада ответил:

– Да нет. Хотелось бы, чтобы это было действительно так. С ним не расслабишься, если только мы с ним не в открытом море или в каком-нибудь похожем месте. Не так давно, во время сезона дождей, я ходил с ним обедать в отель «Империал». После этого мы выпивали в баре, когда вошел смазливый мальчик с иностранцем. Он и Ю-тян были одеты как однояйцовые близнецы. Их галстуки, их костюмы… Через некоторое время я посмотрел повнимательнее – даже носки у них были одинаковые. Ю-тян и тот милый дивный мальчик обменялись быстрыми взглядами, но было ясно, что они в глубоком замешательстве… О, Ю-тян, ветер переменился! Поправь парус вон там, ладно? Вот так, хорошо… Но между мной и тем неизвестным иностранцем возникло нечто гораздо более смущающее. После того как мы обменялись взглядами, мы больше не могли оставаться равнодушными друг к другу. Одежда Юити в тот день была не в моем вкусе. Однако он захотел, поэтому я согласился заказать её для него – костюм и галстук по американской моде. Наверняка Юити встречается с этим красивым мальчиком, и они договорились выходить вместе в одинаковой одежде. То, что они столкнулись друг с другом в сопровождении своих патронов, было странной, неудачной случайностью. Это было признание, что они близки друг с другом. Красивый мальчик был хрупкого телосложения, на удивление разнаряженный юнец. Чистота его глаз и очарование улыбки придавали поразительную живость его красоте. Я очень ревнивый человек, вы знаете, и целый вечер после этого я пребывал в ужасном настроении. В конце концов, мы с этим иностранцем имели двойное доказательство перед глазами!

Казалось, Ю-тян понимал: что бы он ни сказал, лишь усугубит его вину, поэтому он сидел тихо, как каменное изваяние. Поначалу я рассвирепел и осыпал его обвинениями, но, в конце концов, мне пришлось признать своё поражение и развеселить его.

Всегда одно и то же развитие событий, всегда одни и те же результаты. Иногда это отвлекает меня от работы, и, когда суждения, которые должны быть ясными, получаются туманными, я беспокоюсь о том, как выгляжу в глазах других людей. Вы понимаете, сэнсэй? Если человек, такой как я, способный управлять тремя фабриками, шестью тысячами акционеров, пятью тысячами наемных рабочих, в личной жизни находится под влиянием женщины, окружающие это поймут. Но если они узнают, что я оказался под влиянием какого-то студента двадцати двух или двадцати трех лет, абсурдность этой тайны вызовет у людей нервный смех.

Нас вовсе не смущает аморальность. Мы боимся, что нас поднимут на смех. К тому факту, что президент автомобильной компании может быть гомосексуалистом, в древние времена отнеслись бы терпимо, но в наши дни это будет так же смешно, как если бы миллионер пристрастился к магазинным кражам или если знаменитая красавица испортит воздух. Когда человек смешон до определенных пределов, он может использовать смешное, чтобы заставить людей полюбить его. Однако, когда он смешон сверх этого предела, непростительно, если люди над ним смеются.

Вы знаете, сэнсэй, почему третий президент сталелитейных заводов Круппа покончил жизнь самоубийством перед Первой мировой войной? Из-за любви, которая перевернула вверх дном все ценности, лишила его чувства собственного достоинства и нарушила то равновесие, с помощью которого он удерживался в обществе.

Эта пространная речь Кавады была похожа на лекцию из учебного курса, и Сунсукэ было нелегко вступить в разговор даже со словами одобрения. Ведь все паузы, которые возникали в этом повествовании о моральном крахе, заполнялись искусным управлением яхтой, когда та скользила по воде. Юити проводил время, по большей части лежа на носу судна, пристально обозревая окрестности. Хотя он вполне понимал, что произносимые слова предназначались ему, он держался спиной к рассказчику средних лет и его почтенному слушателю. Солнечные лучи, казалось, отражаются от блестящей спины, все еще незагоревшей, и придают мраморной коже аромат летней зелени. Они приближались к острову Эносима, когда Кавада вдруг развернул «Ипполита» на юг. Хотя разговор между двумя мужчинами был целиком и полностью о Юити, он сам не принимал в нём участия.

– Во всяком случае, Юити изменился, – сказал Сунсукэ.

– Я бы этого не сказал. Почему вы так считаете?

– Не знаю почему, но он изменился. И я бы сказал, что с ним произошла пугающая перемена.

– Он теперь стал отцом. Но все еще ребенок. По сути, он нисколько не изменился.

– Не будем спорить, ты знаешь Юити гораздо лучше меня, – сказал Сунсукэ, осторожно сдвигая верблюжье одеяло, которое он прихватил с собой, так чтобы оно прикрывало его подверженное невралгии колено от морского ветра. Он искусно сменил тему разговора. – Твое утверждение, что людские пороки вызывают смех, очень заинтересовало меня. В настоящее время мы потеряли ту незначительную крупицу интереса к аморальности, которой мы привыкли придавать такое огромное значение. Метафизика аморальности умерла, от неё остался только юмор. Она стала чем-то смешным. Разве не так? Болезненная насмешка нарушает равновесие жизни, но если только аморальность сможет сохранить своё достоинство, она не нарушит жизненного равновесия. Есть нечто странное в такой логике, не так ли? Разве это не отражение поверхностности современности, когда возвышенное бессильно, а смешное обладает беспощадной силой в наши дни?