А Лихослав позволил наконец обернуться.

Колдовка?

Обыкновенная женщина… нет, необыкновенная.

Редкостной красоты… и Евдокия любуется ею, разглядывает, и все одно любуется, не испытывая ни ревности, ни зависти, поскольку бесполезно завидовать чужому совершенству. И гибель Иоланты уже не видится таким уж грехом… да и по правде, что такое Иоланта? Просто девушка, которых в королевстве превеликое множество… и те, что собрались в доме, тоже не важны, пусть бы умерли, ежели этой красавице надобна их смерть.

— Не поддавайся, — шепчет Лихо, поглаживая шею Евдокии. И прикосновение его помогает избавиться от морока.

Красива? Определенно. Невысокая, весьма изящная особа. Бледнокожа, и бледность эта — высочайшего качества, кожа глядится фарфоровой, ежели бы фарфор мог оживать.

Волосы черные.

И глаза.

А губы красные, яркие, словно кровью перемазанные. Женщина не смотрит на Евдокию, оно и к лучшему, поскольку сама Евдокия не уверена, что сумеет выдержать ее взгляд.

Себастьян рядом с колдовкою нелеп.

Он стоит, опираясь на черный алтарь, сложив руки на голой груди, которая все еще покрыта чешуей, точно рубахой. Платье разодрал… и странное дело, ныне, в лохмотьях, бледно-розовых, с искоркой серебряного шитья, ненаследный князь не выглядит смешным.

Скорее уж печальным.

И Лихо, уловив настроение Евдокии, глухо зарычал.

— Бестолковый. — Евдокия погладила руки, которые стиснули ее, не позволяя ни вдохнуть, ни выдохнуть. — Он бестолковый. И ты тоже… я тебя люблю… и никто иной мне не надобен.

Успокоился.

Немного.

А Себастьян, щелкнув по алтарю хвостом — и на сей жест демон ответил оскалом, который, впрочем, остался незамеченным, — продолжил:

— И, лишенный души, Миндовг оказался полностью в вашей власти. Вы делали все, чтобы его запомнили проклятым королем. А заодно уж устроили укрытие для алтаря. Пожалуй, вы могли и эдикт отменить, он послушался бы вас, однако вы прекрасно понимали, что слишком многие этой отменой будут, мягко говоря, возмущены. Этак и до восстания недолго… тем паче что недовольные Миндовгом сплотились вокруг его сына… кстати, как ему удалось избежать вашего внимания?

— Не удалось, — за колдовку ответил Аврелий Яковлевич. — Видишь ли, Себастьянушка, сердце Яровита было занято, а она решила от конкурентки избавиться. Только не рассчитала, что девушку эту Яровит и вправду любил. Он был неглупым юношей, доказать-то ничего не мог, но быстро понял, кто стоит за ее смертью. Конечно, после она попыталась от Яровита вовсе избавиться, да только тут уж мой наставник помог… надо было сразу записи его поднять.

— И где теперь твой наставник? — поинтересовалась колдовка, повернувшись к Аврелию Яковлевичу. — Полагаю, уже черви сожрали? И с тобою так будет…

— Когда-нибудь со всеми так будет.

Ведьмак не выглядел ни смущенным, ни испуганным, вообще было непохоже, чтобы он, лучше иных представляющий, на что способны колдовки, переживал.

— Думаю, дело было не только в вашем наставнике. Поддерживать безумие короля, влиять на его свиту, а заодно уж и новый храм создавать или не храм, а укрытие? Тут и самая одаренная колдовка утомится… укрытие же творили на славу. Хельмов алтарь, можно сказать, в самом сердце короля, дерзнувшего тягаться с божеством… почему вы не переправили его в Хольм?

— Кому? — фыркнула колдовка. — Той марионетке, которую привели к власти? Или своре безродных псов, что не могла меж собой договориться? Увы, тот Хольм казался нам обреченным… он выжил едино чудом или милостью Хельма.

— Поверьте, — Себастьян провел по черному камню ладонью, — Хельму глубоко наплевать что на Хольм, что на нас с вами… и милости его… это такой, уж простите, эвфемизм…

Молчание.

Тишина, гулкая, звонкая, в которой того и гляди сердце остановится. И Евдокия жмется к Лихославу, уже позабыв и про стыд, и про обычаи, движимая лишь страхом одним. Ежели отстранится, выпустит руку его, то произойдет нечто непоправимое.

Она лишена дара, что целительского, что пророческого, но ныне, в заклятом доме, вдруг не прозрела, нет, но четко и ясно осознала: так и будет.

Кто-то свыше уже все решил за Евдокию. И ей останется смириться, да и людям ли тягаться с богами? Но нет, не желает Евдокия, купеческая дочь, смиряться.

Потому и держит, или держится, дышит за двоих.

Смотрит на черный камень…

— Теперь что изменилось? — Себастьян от алтаря отступил. — Тесно стало на Серых землях? Аль голодно? Вам-то жертвы приносят, да только надолго ли их хватает? Вы, панна Эржбета, тоже смертны… сколько вам годков-то? Небось за пятьсот…

— У женщин о возрасте не спрашивают…

— Так то у женщин, а вы, уж простите, колдовка… сиречь тварь Хельмова, потому и поинтересоваться не грех… думаю, тут совпало… Хольмов Избранный не мог не знать про алтарь, который ему весьма нужен. Да и смуте в королевстве он рад будет… для того и нужен вам послушный королевич… смерть короля, безумец на троне, народное возмущение… в итоге все бы завершилось, так или иначе, но королевство бы ослабло… вопрос лишь в том, для чего это вам понадобилось? Власти возжелали? Стать хозяйкой не над волкодлаками да упырями, но над людьми? Или же дело куда как проще? Вновь жизнь продлить чужою кровью? Той, которую берете на Серых землях, уже не хватает? Надобна иная сила, могучая… или не жизнь, а молодость?

— Что в том дурного? — ответила колдовка. — Сила женщины в ее красоте.

И, повернувшись к ведьмаку, с насмешкой сказала:

— Разве не так, Аврелька?

— А мне откудова знать? — пожал тот плечами. — Я же вроде бы не женщина…

— Ну да… мужчина и лжец, как и все мужчины.

— Вам-то, дорогая тещенька, я никогда не врал. И Милославе говорил правду, вот только слушать она не захотела…

— Не врал? — Бровь приподнялась, и движение это неуловимо изменило маску лица, которое сделалось вовсе уродливым.

И Евдокия никак не могла взять в толк, отчего так вышло.

Оно, лицо, осталось прежним в каждой черте своей, но если не так давно Евдокия восхищалась им, то теперь… пять сотен лет?

Неживая.

Не человек… и ведьмаки тоже не люди, но Аврелий Яковлевич в своем пальто из аглицкой ткани выглядит настоящим, а она… она будто кукла восковая, которых в Краковельский музей естественных наук привозили. Короли, королевы и рядом — известные душегубцы… и Евдокия подозревала, что на душегубцев народ глядел куда охотней, нежели на особ венценосных.

Тем паче что с душегубцами и снимочек сделать разрешали, за отдельную плату, естественно.

— Не врал, — задумчиво протянула колдовка, приближаясь. Шла она легким, скользящим шагом, будто и не шла вовсе — плыла по-над полом. Юбки и те оставались неподвижны. — Конечно, ты не врал, когда клялся ей в любви… и не врал, когда перед ликом богов обещал хранить и защищать ее до конца дней своих…