– Осип, ты?

– Конечно я. Не лешак же! – ответил он и провалился в сон; он проспал восемнадцать часов.

Ему угрожала вполне реальная опасность. Кочевникам было не привыкать терять людей на реке. Сталин вспоминал такой случай: “Дело было весной, во время половодья. Человек тридцать ушло на реку ловить лес, унесенный… рекой. К вечеру вернулись они в деревню, но без одного товарища”. Остяки как бы между делом объяснили, что их товарищ “остался там”. Сталин ничего не понимал, пока кто-то не сказал ему: “Утонул, стало быть”. Такое равнодушие удивило Сталина, но ему растолковали: “Что ж нам жалеть их, людей-то? Людей мы завсегда сделать можем, а вот кобылу… попробуй-ка сделать кобылу”. Сталин привел этот случай в своей речи 1935 года, говоря о том, как ценна человеческая жизнь, – но на самом деле этот опыт должен был научить его обратному.

“Пошел я раз на охоту, – рассказывал он своим приближенным Хрущеву и Берии за обедом уже после Второй мировой войны. – <…>

Енисей имел в ширину 12 верст. Я перешел Енисей на лыжах. Дело было зимой. Смотрю, на ветках сидят куропатки. <…> У меня было 12 патронов, а там сидели 24 куропатки. Я 12 убил, а остальные все сидят. <…> Я решил вернуться за патронами. Ушел назад, взял патроны и возвратился. А они все сидят”. “Как, все, все сидят?” – изумился Хрущев, а Берия попросил продолжать рассказ. “Да, все, – гордо ответил Сталин. – Я застрелил этих куропаток, взял веревку, привязал их к ней, а веревку привязал к поясу и поволок куропаток за собой”. Когда он пересказывал эту историю своему зятю Юрию Жданову, птиц оказалось уже тридцать, температура была –40, а самого охотника снова застигла пурга: из-за этого он потерял и добычу, и ружье, и саму надежду. Но, к счастью, его, теряющего сознание, нашла и спасла женщина (наверное, Лидия), после чего он проспал тридцать шесть часов[176].

В комнате Сталина образовалось что-то вроде медицинского кабинета. В Курейке никогда не было врача лучше: “И. В. сам лично помогал лекарством людям, заливал раны йодом, давал порошки”. Мерзляков рассказывает, что “инородцам” он “советовал бриться”: “Помню, одного он побрил и снабдил мылом”. Он страдал от ревматизма – после бани становилось легче, но эта хворь не покидала его до старости: во время долгих совещаний в Кремле он прислонялся к батарее. Сталин любил играть с детьми тунгусов, пел и возился с ними, иногда рассказывал о своем несчастном детстве. Маленькая Даша Тарасеева каталась у него на спине и просила: “Ты, дядя, кричи по-конячьи”. “Сама вцепится ему в волосы, а они густые и черные, как воронье крыло”. Когда у коровы Федора Тарасеева случились колики, Сталин показал изумленному хозяину то, чему научился еще мальчишкой в Грузии: он “прирезал нетель, а мясо прибрал и посолил, сделал все как хороший хозяин”.

Сталину все еще нравились вечеринки. “А как вошли к Тарасеевым, а у них вечерка. Молодежь в круг собралась. <…> А в кругу-то Сталин пляшет… <…> А потом песню запел”, – вспоминает приезжавшая в Курейку Дарья Пономарева. “ Уж я золото хороню, хороню” – все та же любимая песня. “Вместе с нами пел песни, плясал, шутил”, – рассказывает Анфиса Тарасеева. А иногда грузин, уроженец плодородного Кавказа, смотрел из окна на тайгу. “В этом проклятом крае природа скудна до безобразия – летом река, зимой снег, это все, что дает здесь природа, и я до глупости истосковался по видам природы…” – с тоской писал он Ольге Аллилуевой 25 ноября 1915 года.

Он проводил много времени один. По ночам писал. О своей собаке Тишке Сталин вспоминал: “Был он моим собеседником. Сидишь зимними вечерами – если есть керосин в лампе, – пишешь или читаешь, а Тишка прибежит с мороза… жмется к ногам, урчит, точно разговаривает. Нагнешься, потреплешь его за уши, спросишь: “Что, Тишка, замерз, набегался? Ну грейся, грейся!” Он шутил, что “с собакой по кличке Степан Тимофеевич любил разговаривать на международные темы” – Тишка, таким образом, был первым докой в политике среди собак. Сталин считал, что домашние животные лучше людей: они беззаветно и страстно любят хозяев, никогда не предают их (и не беременеют от них), а бросать их можно без зазрения совести.

Его глубоко удручало, что он ничего не делает, оторван от политических игр, что ему нечего читать; особенно тяжело было думать о Ленине и Зиновьеве. Не забыли ли они его? Где его последняя статья? Почему он не получил гонорара? В ноябре 1915 года он с сарказмом переспрашивал их: “Как живу? Чем занимаюсь? Живу неважно. Почти ничем не занимаюсь. Да и чем тут заняться при полном отсутствии… серьезных книг? <…> Могу вам сказать, что ни в одной ссылке не приходилось так жить незавидно, как здесь”.

Даже такой фанатичный марксист, как Сталин, убежденный в том, что исторический прогресс приведет к революции и диктатуре пролетариата, иногда сомневался, что когда-нибудь вернется. Сам Ленин порой переставал верить в победу революции и спрашивал у Крупской: “Доживем ли?” Но Сталин этой веры, похоже, не терял никогда. “Русская революция… так же неизбежна, как неизбежен восход солнца! Можете ли остановить восходящее солнце?” – писал он в 1905 году и с тех пор не изменил своего мнения.

Когда удавалось разжиться газетами, будущий верховный главнокомандующий охотно обсуждал с Мерзляковым “язвы войны”. Во время Второй мировой он иногда приводил в пример сражения Первой, за которыми следил в Курейке[177]. Царь терпел поражение за поражением, и Сталин, видимо, надеялся, что эта война, как и война с японцами, наконец породит революцию. Возможно, не только для усыпления бдительности охранки он писал Малиновскому в Петербург: “Кто-то, оказывается, распространяет слухи, что я не останусь в ссылке до окончания срока. Вздор! Заявляю тебе и клянусь собакой, что я останусь в ссылке до окончания срока (до 1917 г.). Когда-то я думал уйти, но теперь бросил эту идею”. Чувствуется, что он устал: что ж, раз Ленин и Зиновьев не хотят ему помочь, не станет и он помогать им.