— Занзибару нужен хороший правитель, знаешь ли, — продолжала Захира, быстро оглядываясь, словно боялась, что их подслушают, и перешла на шепот. — Баргаш ведет себя как маленький ребенок — впадает в злобу и ненависть, когда ему не удается настоять на своем. Он не то, что ваш добрый отец или мягкосердечный брат — даже по отношению к своей семье. По слухам, он отравил вашу сестру Холе, потому что та его не слушалась. А Хадуджи он послал в хадж в Мекку, и она не вернулась оттуда…

Если бы это не было так ужасно, Эмили горько бы посмеялась над столь жестокой иронией судьбы. Именно Хадуджи, некогда назначенная Меджидом ее тюремщицей, помогла сестре скрыться. И Эмили никак не могло утешить то, о чем еще поведала ей Захира: Меджид не казнил, как Эмили тогда опасалась, Хадуджи за ее помощь ей, и, вероятно, Аллах послал бы ей еще несколько лет жизни, но Баргаш не спустил ей ослушания и послал в роковую поездку.

Вне себя от гнева выслушала Эмили еще несколько подобных историй: Баргаш заковал в цепи и бросил в подземную тюрьму одного из их младших братьев только потому, что опасался — тот сторонник Халифы[14], первого его наследника на трон Занзибара и, по мнению Баргаша, готовящего мятеж против него, — так, как он сам почти двадцать лет назад выступил против Меджида. А одну из своих наложниц, прекрасную черкешенку, вежливо ответившую из окна на поклон какого-то португальского матроса — как это исстари было заведено на Занзибаре — он безжалостно наказал кнутом собственноручно, и она умерла.

Все больше и больше охватывало Эмили отчуждение — по мере того как Захира рассказывала ей о жестокостях Баргаша, а их было не перечесть. Несмотря на то, что историй о деспотичных правителях она наслышалась в детстве и юности предостаточно и даже сама была участницей неудачного мятежа Баргаша, рассказы эти показались ей очень странными. Они напомнили ей восточные сказки, которые она брала в руки в Германии, когда тоска по дому становилась невыносимой, — сказки о коварных визирях и умных халифах, о бессердечных султанах и прекрасных рабынях. Теперь все это было частью ее прошлой жизни…

Было замечательно повидать Захиру, но Эмили испустила тайный вздох облегчения, когда отпущенное им для визита время прошло.

Пока Тони и Роза обменивались впечатлениями от посещения арабского дома, а Саид изредка вставлял замечания, Эмили молча шла рядом.

Офицер заметно обрадовался, когда они появились живыми и невредимыми, и настоятельно просил ее ради Бога ничего не говорить адмиралу, что на час он оставил их без охраны. С отсутствующим видом она кивнула ему.

Она отметила про себя, что в городе построено много новых зданий, а некоторые из старых — покрашены. Однако от ее взгляда не укрылось и другое: немало домов стояли полуразрушенными, на фасадах их солнце, ветер и тропические дожди проделали немалые дыры. В отношении некоторых из домов сама собой приходила мысль, что они, кажется, вот-вот разлетятся при очередном хлопке дверью. Она увидела кучи обломков и настоящие руины, мимо которых все проходили, словно не замечая их, никто не позаботился о том, чтобы хотя бы их разобрать. Между камнями росли трава и сорняки. Деревья корнями взрывали землю, прорастали сквозь мощеные дороги и подбирались к фундаменту домов. Кругом валялись остатки еды, покрытые черно-серой плесенью, вонь стояла ужасная. Тут и там ржавели жестянки, в вонючих лужах догнивали останки животных.

Неужели и прежде здесь все было таким же?

Эмили знала, что так все и было, но она это помнила смутно. В те времена у Занзибара еще не было султана, который живал в Бомбее в английских кварталах и разъезжал по Европе, бывая в Париже и Лондоне. Понятное дело, теперь он стремился устроить свою жизнь и правление по образцу королей и императоров, строил все новые роскошные дворцы, широко тратил деньги на их обустройство, однако его мало беспокоило, что происходит за стенами этих дворцов.

К своему изумлению, Эмили прониклась брезгливостью. Ее родной город выглядел весьма жалким по сравнению с Гамбургом или Берлином — городами, которые были несравнимо чище, приличнее и в первую очередь — здоровее.

Неужели я стала немкой?

Эмили брата видела каждый вечер, но только издали, когда она возвращалась в порт с прогулок по городу, чтобы вернуться на борт «Адлера».

Каждый вечер на закате солнца султан Баргаш выходил на балкон своего дворца, чтобы показаться подданным и увидеть их ликование. Салют из пушек перед дворцом возвещал его появление, и после того, как затихало эхо последнего выстрела, на балюстраде появлялся султан и благоговейно слушал национальный гимн, по европейскому образцу сочиненный специально для него. Гимн исполняла музыкальная капелла: это была мешанина из африканских и так понравившихся Баргашу в Бомбее индийских мелодий, приправленная ударами фанфар и периодически повторяющимся тушем. А каждую пятницу, праздничный для мусульман день, перед дворцом проводились два парада аскари , султанского воинства, во время которых армия под наблюдением султана стройными рядами и с бравой выправкой маршировала туда и сюда под европейские военные марши.

Баргаш выглядел так, как запомнила его Эмили: темное лицо, мясистый нос и толстые оттопыренные губы, унаследованные от матери-абиссинки. Черная борода теперь была короче; и, как ни расточителен был его образ жизни, одевался он чрезвычайно скромно: простая белая нижняя рубаха, сверху — черная аба, умеренно расшитая по краям золотом, и белый тюрбан. Бриллиантовое кольцо на мизинце, сверкавшее, когда он царственно-милостивым жестом поднимал руку, было его единственным украшением. Когда он выходил к народу, его походка и все движения были энергичными, но довольно изящными. Ни единого следа слоновой болезни, элефантиаза, которым, как говорили, страдал он. Болезнь вызывается паразитами и приводит к увеличению какой-либо части тела, в основном ног, которые утолщаются и напоминают ноги слона. Поговаривали и о чахотке, однако следов и этой болезни тоже не замечалось.

Каждый вечер, когда Эмили стояла внизу, она была твердо уверена, что Баргаш ее видит: среди пестрой занзибарской толпы она выделялась траурным европейским черным платьем, к тому же ее сопровождали дети и офицер в форме, который никого к ней не допускал. Она будто чувствовала на себе его взгляд и знала, что из окон дворца ее тоже можно увидеть. Всегда, когда она проходила мимо женского дворца Бейт-Иль-Хукм, на всех подоконниках было полно закутанных в черное фигур, которые что есть силы махали ей.

Заметила она и странных индийцев с бесстрастными лицами, которые смешивались с толпой и острыми глазами ловили каждый ее жест. И все-таки Эмили горячо надеялась хотя бы на один знак, который подал бы ей Баргаш. На какое-то движение в его лице. На жест. Возможно, на весточку. В конце концов, они брат и сестра, пусть матери у них разные; брат и сестра — а ведь когда-то их было много, около пятидесяти, а теперь живых можно пересчитать по пальцам.

Однако ничего подобного не происходило.