На прошлой неделе я как раз приходил навестить ослабленного Моню, был приемный день, и я принес ему апельсинов от себя и от томящегося в застенках писателя Лимонова.

Моня меня не узнал. Он лежал, трясся и всё молил:

— Только не в семидесятую! Только не в Бухенвальд!

Я пообещал ему:

— Не бойся, не переведут… не допущу, Моня! у меня у самого опыт такой, что хоть ложись рядом с тобой да в слезы, вот так, милый друг…

Опыт был горестный и трагический. У меня у самого в этом «спецгоспитале милосердия» насмерть залечили отца, за десять дней залечили. Отец вырос в голодные годы после «гражданской», сирота, сам выбился в люди, учился и учил в четырнадцать, работал в газете, потом учился снова, в военном училище, присоединял Бессарабию и Прибалтику, с первого до последнего дня воевал в Финскую и в Отечественную, учился в академии, работал, работал, работал и служил своей Родине, не жалея сил, здоровья, самого себя… он прошел через три войны, голод, блокаду, жизнь, чтобы перестроившиеся эскулапы, забывшие все клятвы Гиппократов, честь и совесть, угробили его на исходе жизни, когда только и можно было бы перевести дух — хоть на пару лет, хоть на год, хоть на полгода… беды, нашествия, фашисты, невзгоды не сломили его, не смогли убить… а эти… эти смогли… эти умеют… палачи в белых халатах. Эх, отец, отец — и тебя не уберегли… Поколение иуд.

Жизнь № 8 — всех перекосим!

К сожалению, президент-гауляйтеров лечат не в «госпиталях мира и милосердия». Прискорбно. Большая часть народонаселения от всей души мечтала бы видеть их именно там. В «Хароне и сыновьях».

А ещё лучше — на скамье трибунала. Хотя бы и Гаагского. Впрочем, свободные выборы покажут, о чём мечтает народонаселение свободной Россиянии. Хе-хе!

А тем временем Буш, в очередной раз объевшись груш, снова раздолбил вдрызг бомбами и ракетами Древнюю Месопотамию, Шумер, Ассирию, Вавилон, а заодно и несчастный Ирак, который по стечению обстоятельств находился на их территории.

Все думали, что он так и хотел раздолбить Ирак. Но на самом деле туда попадали те самые ракеты и бомбы, которые Заокеания направила на молодую Россиянии) и которые не долетели до неё. Почти никто не знал об этом. Только своим друзьям-партнёрам без галстуков, трусов и маек Антону Блейеру и Вове Калугину Буш сказал:

— Ничего, следующие долетят — мы в Россиянии новые двигатели заказали, от «протонов» и новые системы наводки, а в Ээстляянии новый наводной локатор поставили — так что обязательно долетят, дайте только срок!

И они тут же ратифицировали договор СНВ-33, по которому молодая Россияния в обмен на поставку миллиарда кубокилометров окорочков Буша, обязывалась уничтожить на своей территории все дороги, города и мосты…

Буш даже ласково попрекнул Калугина:

— Эх ты, коммунист!

Калугин дико перепугался. Он уже перевёл все свои сбережения и госказну в Заокеанию, а тут вдруг такое обвинение, за которое в демокрагическом мире сжигают на электрических стульях.

Но Буш разъяснил шутку.

— Как говорил ваш классик: «коммунизьм есть советская власть плюс электрификация всей страны», верно?

— Верно! — отчеканил Калугин. — Я свой партбилет ещё при сгарике Ухуельцине сжёг! И доложил о том в Госдеп.

— Билет сжег, и советскую власть демонтировал, всё так, — с ласковой улыбочкой проговорил Буш, — а кто электрификацию будет дезэлектрифицировать? Или опять за свои коммунистические штучки?!

— Я! Буду! — закричал Калугин. И тут же позвонил Тсу-байтцу с требованием немедленно и навсегда вырубигь все рубильники. — Мы и «лампочки Ильича» все перекокаем и провода сдадим в сырье! — истово заверил он партнёра.

— Ну-ну, — пробубнил тог.

Бушу уже было не до лампочек и шестёрок. Он уже шёл к порту, куда причаливали гри огромных ьвианесу-щих океанских лайнера цвета хаки с грузом из дворцов и музеев Шумера, Вавилона, Месопотамии, Ассирии, За-гроса, Персии, Палестины и окрестных окрестностей.

К сожалению, Моня был так же далёк от государственных нужд молодой Россиянии, как и партнёры гаранта в Заокеании. Поэтому когда санитары в очередной раз впихнули его в очередную палату, он несколько растерялся и скис.

— Нуте-с, батенька, с чем пожаловали?

Матёрый человечище в жилетке и галстуке в горошек, остановился перед Моней, держа большие пальцы рук за подтяжками, покачиваясь на мысках стоптаных башмаков и склонив лобастую голову мыслителя набочок.

— Вижу, вижу, батенька! Вы, верно, из ходоков! Ну, что там? Как молодая республика? Небось, голодает?! Матёрый ласково и хитро прищурил глаза. Моня сам с прищуром, испытующе, но не ласково поглядел на матёрого — уж больно картавит, не антисемит ли пещерный?! Рыженькая бородёнка и замусоленный горошек что-то напомнили ему, далёкое и киношное. Но до конца Моня так и не вспомнил. Целебные снадобья, что вкололи ему перед переселением были сильнее памяти, он вообще не понимал толком — где он: то ли в пещере Ус-Салямы бен Оладьина, то ли в чреве Храмовой горы заповеданного Ерец Исраеля, то ли в амстердамском трактире для дуремаров… хотя он не ощущал во рту и в ноздрях едкого и горького привкуса… нет, скорее всего, он был в питерском андеграундном подполье нацболов-постпацифистов и сейчас уже должны были выскочить голые девки в пионерских галстуках, бритые скины в цепях, с барабанами, лабухи в наколках с гитарами и прочие чада режима… а этот хер у них явно за фюрера!

— Да какой я ходок, — ответил Моня запоздало, вспомнив вдруг Самсона Соломонова, который пошёл на четвёртую ходку. Вот тот был настоящий ходок. — Террорист я, батя, международный!

Матёрый человечище в ужасе отпрянул от иезванного гостя и разом перестал ласково улыбаться. Какая-то патлатая старуха, троившаяся в Мониных глазах, забилась в угол, заплакала, запричитала и принялась судорожно креститься пятиконечным знамением, приборматывая: чур меня! чур!

Моня нащупал серую мягкую стенку, прислонился к ней спиной и медленно сполз вниз — в ногах у него правды не было. И голые девки почему-то не выскакивали. Нет, скорее всего, это не инстоляция… и не тайная чёрная вечеря… и не оргия в пещере… Вспомнился почему-то дед, который не вылезал из наркоматов и психушек. Тот бы сразу разобрался! Не то что нынешнее племя… уроды, блин! гнилое семя! И этот фюрер… наверняка, или санитар или вертухай, морда наглая, рыжая!

— А мы назло буржуям мировой пожар раздуем! — подхалимски прокартавил вдруг рыжий. И меленько, рассыпчато засмеялся, заглядывая Моне в глаза изнизу.

— Хер им раздуешь! — сомнамбулически отозвался Меня. — На каждого нашего у них сорок тысяч с дубинками.

— Э-э, батенька, куда хватили, — заегозил человечище, — а нам в семнадцатом легче было?!

Моня не успел ответить. Кованая дверь с зарешеченным окошком распахнулась и два санитара впихнули в палату обрюзгшего краснорожего и седатого мужика с оттопыренной нижней губой.