С этими словами Лолли потянула за длинную шелковую ленту, которая свисала с потолка, и послышался колокольчик наподобие тех, что вешают у дверей магазинов. Она дергала за ленту, пока на лоджию торопливо не вбежала Роза и не спросила, что угодно мисс Пур.

Лолли спросила чаю. Уходя, Роза бросила на Линду такой взгляд, что ей стало стыдно, и Линда даже подумала, что Роза осудила ее за то, что она много о себе воображает. Ей хотелось крикнуть: «Он сам меня пригласил! Я не напрашивалась! Ей хотелось пойти в кухню с Розой и помочь ей делать чай; ей хотелось дотронуться до Розы и попросить: «Обещай мне, что не расскажешь об этом Брудеру! Я не хочу ничего скрывать, но ты ведь знаешь, какой он…» Но Роза развернулась и ушла слишком быстро, и Линда не успела сказать ни слова. Они с Брудером не могли догадаться, от кого Уиллис узнал об их ночи на узкой койке, и теперь Линда подумала, что, должно быть, от Розы.

— Она шпионит за нами, — сказала Линда Брудеру. — Это она ему доложила.

Но Брудер сжал ее руки, поцеловал в лоб и ответил:

— Не дури. Ты не знаешь Розу так же хорошо, как я. Это просто совпало. Он понятия не имеет, что произошло. Он человек подозрительный — заметил, что между нами что-то есть, вот и все. Поэтому он и переселил тебя в особняк. Не думай больше об этом и не вини Розу, Линда. Она хочет стать твоей подругой.

Но Линда ответила:

— Знаю я, какие подруги из таких, как Роза.

Брудер заметил ей, что это было сказано недобро, и добавил:

— Не люблю, когда ты такая жестокая.

Это больно задело Линду, она отшатнулась и ответила:

— Я не хотела. Ты прав. Я больше не буду думать так о Розе.

Но запретить себе Линда никак не могла; каждый день она про себя обвиняла Розу.

Пока они ждали, что Роза принесет чай, Лолли с Уиллисом принялись спорить о том, в чем, как показалось Линде, они не могли согласиться вот уже несколько дней: стоит ли мостить дорогу от въездных ворот, которая шла вверх по одной стороне холма, а затем опускалась по другой стороне, к дому для работников.

— Не могу я еще год жить в грязи, — говорила Лолли, молитвенно складывая руки.

— Тебя послушать, так грязь здесь стоит круглый год. Проходит сезон дождей, к февралю небо проясняется, грязь высыхает и становится не так уж плохо. Мы же не на востоке живем, в конце концов.

— Ну и что? Когда дорога грязная, по ней не пройдешь! Это даже опасно! — воскликнула она и положила свою руку на руку Линды, то ли подчеркивая свою мысль, то ли предупреждая ее о чем-то.

Уиллис опять поменял пластинку, запели братья Бабб — по словам Уиллиса, «настоящий джаз-банд из Гарлема!». Песня была о девушке по имени Мэгги, которая заблудилась где-то на перекрестке; пели братья вполголоса, их голоса кружили голову не хуже шампанского. Когда Роза принесла чайник, Линда спросила, не нужна ли ей помощь, но вопрос оказался неуместным — что ей сейчас еще было делать, как не разливать чай? «Утром увидимся», — сказала Роза; по лицу Уиллиса было видно, что он подумал — так отвечать Линде невежливо, пусть даже Роза сказала правду; разве что до утра с Линдой что-нибудь произойдет. «Только вот что?» — подумала она и напомнила себе, что непременно должна объяснить Розе, и Брудеру, и Хертсу со Слаем: именно ее, а не их совершенно случайно пригласили в эту комнату в конце холла. Она тут абсолютно ни при чем.

Как только Роза вышла, Уиллис снова потянул Линду танцевать и крепко прижал ее к себе. Между ними почти не оставалось свободного пространства, и вскоре стук его сердца стал отдаваться у нее в груди. Уиллис сказал, что хочет научить ее модному степу под названием «Косолапый мишка». Для этого нужно было низко нагнуться два-три раза, а потом тяжело подпрыгнуть на месте. «Не забудьте — пальцы нужно согнуть, как когти», — предупредил он ее. Линда с Уиллисом то качались, то прыгали, он рычал, подражая медведю.

Таких знакомых, как Уиллис, у нее еще не было, и пока она не могла разгадать его. Однажды Уиллис оставил на ее подушке записку: «Спокойного сна. Скоро рассвет». Когда Линда увидела следующую записку, то в нетерпении разорвала ее; сердце выпрыгивало из груди, радуясь их крепнувшей дружбе, но остановилось в разочаровании, когда она прочла: «Ждем завтра вечером к ужину шестьдесят человек. Розе обязательно понадобится помощница».

Они все танцевали, ветер шуршал в тисах, а потом стало слышно, как по чаше фонтана и по плевелам забарабанил дождь. Роза вышла из дому и принялась сворачивать полотняные шторы, которые прикрывали лоджию наподобие палатки. Линда встала, чтобы помочь ей, но Уиллис удержал ее со словами: «Роза сама все сделает». Линда возразила, что это минутное дело — полотнища нужно было прикрепить к полу и боковым столбам, как паруса, — но, когда она подняла одно из полотнищ, ухватив за уголок, Роза покачала головой и сказала:

— Нет, танцуй.

Дождь вскоре припустил сильнее, застучал по полотнищу, сотрясал его своими порывами. Лоджия стала похожа на большой шатер какого-нибудь султана, по полотнищам заплясали тени от свечей, орхидеи задрожали от холодка, дождь все усиливался: казалось, что шатер угодил в осаду. Стало еще холоднее, и Роза прикатила жаровню — такую же, какой обогревали сады, — и разожгла в ней синий огонек. Но Уиллису хотелось потанцевать еще; он порылся в стопке пластинок, вытянул одну и сказал:

— Эта вам понравится.

Он оказался прав; Линду очень тронула мелодия, нежный мотив под названием «Ночная долина», и арфа в балладе «На горной вершине нас двое».

По полотнищу стучало уже очень сильно, и Линда подумала, что пошел еще и град. Она дрожала, и Уиллис по-дружески тер ей спину, чтобы согреть. Их тела все время соприкасались — то грудью, то бедрами, то коленями, то холодными щеками. Сине-голубое пламя садовой жаровни горело сильно и ровно, внутри Линды поднималось тепло, ей хотелось спать, она слышала, как Уиллис говорит что-то вроде: «Хорошо, что вы здесь», думала, что да, это очень хорошо, и почему-то не понимала, кого он имеет в виду, ее или Лолли, которая все так же сидела в качалке и читала новости, переворачивая страницы запачканными типографской краской пальцами. Пластинка закончилась, и музыка уступила место ночным звукам. Дождь накатывал волнами, и ей вспомнилось, как она просыпалась по ночам и слушала прибой, а в соседней кровати спал Зигмунд. Громыхнул гром, они с Уиллисом испугались от неожиданности, прижались друг к другу, и от Уиллиса к Линде как будто что-то передалось, что-то такое же неощутимое, как электрический ток или порыв ветра, что-то почти невидимое глазу, но совершенно реальное. Иголка царапала по пластинке, Лолли поднялась, поставила другую и сказала: «Моя любимая». Сливочно-мягкий мужской голос пел о вечере, когда он нашел свою любовь: «Там, в небесах! Там, в синечерных небесах!» Линда никогда не слышала этой песни, но она была очень красива, и Лолли, видимо, понимала, что на лице у нее написано удовольствие, потому что сказала:

— А чего бы нам не станцевать? Ну его, этого старичка Уиллиса!