Предложение было настолько неожиданным, что Изабель рассмеялась.

– Тысяча благодарностей, господин де Ларошфуко. Я предпочитаю месть не столь скоропалительную и не столь примитивную. Я умею ждать. Не будете ли вы так любезны и не попросите, чтобы мне подали карету? Я еду к себе в Шатильон.

– Умоляю вас! Ради вашего благополучия! Не делайте этого. Край разорен войной, здесь только что было сражение. Здесь опасность подстерегает даже днем, а не только с наступлением ночи. Вы только вообразите, что может произойти под покровом тьмы!

– Вы правы, конечно. Но под этим кровом я тоже ни за что не останусь. Но беспокоиться за меня не стоит, на эту ночь я попрошу пристанища в монастыре Дочерей Девы Марии, где меня хорошо знают.

– Благодарю! Но мы можем поступить еще разумнее. Потерпите мое общество, и я провожу вас до ваших владений. Мое предложение всего лишь помощь друга, не сочтите его чем-то иным. А помощь вам понадобится, поверьте!

Если бы Изабель согласилась, то лишь из желания соблюсти долг вежливости. Но она этого не сделала. Она предполагала, что в конце пути ее поджидает очередное бедствие, но не представляла себе, чем поможет ей этот красавец с лицом падшего ангела и с сердцем, отравленным такой горечью, что ей не захотелось приблизиться к нему хоть на шаг.

А она, даже если остановится переночевать в монастыре, то все равно прикажет Бастию быть готовым к отъезду на рассвете.

Первый робкий луч солнца застал Изабель уже на дороге, вконец разбитой военными обозами. Война повсюду оставила свои разрушительные следы в этих еще недавно таких красивых и радующих глаз местах. По мере того как карета Изабель продвигалась все дальше, на сердце владелицы здешних мест становилось все тяжелее. Агата, сидевшая рядом с госпожой, молча молилась про себя. У Изабель же не было сил молиться. Она видела вокруг опустошенные поля, разграбленные и сожженные деревни. Крестьяне, должно быть, попрятались по лесам, потому что на пепелищах не было видно ни души. Куда ни взглянешь, кругом руины, повсюду разор и нищета. Изабель слышала, как сидящий на облучке Бастий сыплет проклятьями.

Наконец показался Шатильон, и Изабель невольно вздохнула с облегчением, увидев нетронутыми городские стены и на холме мощный герцогский замок. Но в покое она пребывала недолго. Как только карета въехала в городок, Изабель стало казаться, что она плывет по людскому морю: толпа волновалась, плача и приветствуя ее одновременно. Люди теснились вокруг кареты, и она остановилась. Бастий спрыгнул на землю, открыл дверцу, помог Изабель выйти и усадил ее на облучок.

– Поговорите с людьми, они хотят вас услышать.

– Сначала нужно узнать, что здесь произошло, спроси их, твой голос громче моего. А потом я. Я поговорю с ними.

Но добиться толку оказалось не так-то легко. Люди в толпе все одновременно, что-то кричали.

– Не все вместе! – рявкнул Бастий. – Если хотите, чтобы госпожа герцогиня что-то поняла, говорите поодиночке. У кого из вас самый громкий голос?

– У меня! – прогрохотал кузнец Пайон, который был еще к тому же и эшевеном[38]. Он взгромоздился на тумбу, к которой привязывают на рынке лошадей, и заговорил. – Расскажу, что было, как можно короче. Вечером после битвы мы увидели здесь принца де Конде, покрытого пылью и кровью. Его сопровождали несколько дворян. Он крикнул собравшимся, что забирает себе наш город, и потребовал, чтобы мы впустили его соратников, которые за ним следуют. Сам он на лошади поднялся по главной лестнице, что террасами ведет к замку, и там расположился. А в городские ворота хлынули солдаты, они были голодные, израненные, грязные. Нам они говорили, что одержали победу над маршалом де Тюренном, но мы им не поверили.

– Почему?

– Уж больно жалкий вид был у них! С ними были и испанцы! И целых полторы недели они грабили нас и обирали, кормясь сами и кормя всех чужаков!

– Но следов огня я не вижу. Они ничего не сожгли?

– Нет. Господин принц запретил солдатам разрушать и жечь дома, он сказал, что они здесь «у друзей». И что нельзя наносить ущерб городу, в память о покойном герцоге Гаспаре.

– Так на что же вы в таком случае жалуетесь?

– Как не жаловаться, когда нам нечего есть. И еще….

– Что еще? Да говорите же, черт возьми! Не клещами же из вас слова тянуть!

– Я все сказал, что должен был сказать. Но госпоже герцогине придется подняться в замок…

– Туда мы и едем! Берись за вожжи, Бастий! Я хочу войти туда первая!

Изабель приказала кучеру спуститься, села сама на его место, а Бастий взял вожжи и правил стоя. Они поднимались наверх, и сердце Изабель щемило от беспокойства. Сторожевые башни стояли, как прежде, гордо, и на секунду Изабель стало легче. Но только на одну секунду. Когда лошади въехали на первую, самую обширную террасу, Изабель вонзила ногти в ладонь, чтобы не закричать от горя. От прекрасного парка, который она разбила и засадила прекрасными растениями, не осталось ничего. Уничтожен был маленький лесок, уничтожены и виноградники, что спускались по склону с холма. Их, должно быть, сожгли, потому что следы огня виднелись на стенах замка…

И как в тот день, когда она приехала сюда впервые, она увидела, что ей навстречу торопятся Жанна Бертен с мужем и еще трое старых слуг. Только их оставил ей принц де Конде, всех остальных он забрал себе.

Изабель молча поцеловала стариков и вошла в замок.

Зрелище, открывшееся ей, было ужасно. Кроме портретной галереи, которую, по счастью, пощадили из уважения к предкам, не было ни одной комнаты, где не была бы сорвана обивка, где стены и полы не были загажены, и зачастую испражнениями… Повсюду обломки мебели, прожженные ковры… Она услышала за своей спиной голос Жанны. Она со слезами извинялась, что не сумела навести мало-мальский порядок. Изабель задала вопрос, и собственный голос показался ей чужим и далеким.

– Когда Конде покинул замок? – спросила она.

– Три дня тому назад.

– И куда он направился?

– На юг. Возможно, в Сен-Фаржо.

Сен-Фаржо принадлежал Мадемуазель, дочери Месье, и этим все было сказано.

– Вам оставлено вот это, – подал голос Бастий, протягивая Изабель письмо, которого она поначалу не заметила, хотя оно и лежало на видном месте – на камине в приемном зале.

«Вы сказали, что любите меня, но никогда не будете принадлежать изменнику. Меж тем вы принадлежали де Немуру, а он такой же изменник, как я. Пожинайте теперь плоды вашего вероломства! И не смейте жаловаться! Вы – лгунья!»

Пытаясь справиться с гневом, который душил ее, Изабель медленно сложила оскорбительную записку и спрятала за корсаж. Обернувшись к слугам, которые ждали ее слов, она лишь сказала:

– Пора, как мне кажется, нам всем приниматься за работу!