своих воззрений не скрывал и не прилаживал ни к требованиям власти, ни к симпатиям молодежи. Любопытно, что как раз за философские убеждения Челпанова жгучую ненависть к нему чувствовал Тарле, бывший решительным позитивистом и с крайней нетерпимостью относившийся к идеализму Челпанова. Возможно, впрочем, что подоплекой этой ненависти была не философия, а личная вражда между Лучицким и Челпановым, захватившая в свои сети Тарле как ученика и друга Лучицкого. В свою очередь и Челпанов сильно недолюбливал Тарле.

Итак, я решился выступить на диспуте Тарле, Челпанов — тоже. Стало известно, что будет еще несколько враждебных ему выступлений. Но Челпанов был почему-то уверен, что перевода «Утопии» не коснется никто из ожидавшихся оппонентов, и потому очень настаивал на том, чтобы значительную часть своих возражений я посвятил оценке перевода.

Накануне диспута явились ко мне два брата Вакары, известные под именем Вовочки (Владимира) и Костеньки802. Это были два очень нежных неразлучных брата, всюду являвшиеся вместе, — слегка комические фигуры, дававшие обильный материал для добродушных шуток, но пользовавшиеся общей любовью. Говорил, длинно и несколько путано, всегда Вовочка, а Костенька вставлял отдельные дополнительные замечания. Я знал их еще студентами, но в это время они были только что окончившими: один — молодым юристом, другой — молодым врачом. Оба они были деятельными членами социал-демократической партии, строго ортодоксальными марксистами; оба уже сиживали не подолгу в тюрьме и тоже — всегда вместе. Оба они усиленно ухаживали за одной очень хорошенькой барышней, и в кругу их знакомых нередко обсуждался вопрос, как они ее поделят, но кончилось тем, что женился на ней младший, врач, Костенька, и хотя дружба братьев не была нарушена, но все же Вовочка отныне по социал-демократическим делам бегал один и сильно потускнел. Вскоре младший где-то заразился и умер803, а старший попал надолго в тюрьму. Я его потерял из вида, но до меня дошел слух, будто он отряс социал-демократический прах от ног своих и стал мистиком. Очень это к нему не идет, и я не знаю, достоверен ли этот слух804. Во всяком случае, это не тот Вакар, имя которого довольно часто упоминалось в газетах805 в 1918–1920 гг.

Так вот, ко мне заявились два брата.

— Василий Васильевич, — начал по обыкновению старший, — мы вас всегда очень высоко уважали, и нам хотелось бы сохранить это уважение и впредь. До нас дошел слух, что вы намерены завтра выступить на диспуте Тарле с очень решительными возражениями. Правда ли это?

— Правда.

— Мы только сегодня виделись с Тарле. Мы говорили с ним по общим политическим вопросам и убедились, что он остался тем же, что был. Ваши возражения могли бы принести ему вред, и вообще от них лучше воздержаться.

— Но ведь книга его плоха?

— Не в том дело. Хотя он и не социал-демократ, но он принадлежит к освободительному движению; вероятно, будет превосходным профессором, и мешать ему получить степень нехорошо.

— Позвольте узнать, вы читали его книгу и, в частности, приложение к ней, то есть перевод «Утопии»?

Братья несколько спутались и попытались уклониться от прямого ответа, но, прижатые мною к стенке, должны были сознаться, что не читали.

— Так позвольте вам заявить, что книга его крайне слаба, а перевод совершенно неприличен. Вот посмотрите, — и я указал несколько наиболее грубых ляпсусов.

Слух о безграмотности перевода уже ходил, и Вакары его слышали.

— Да, конечно, это нехорошо. Кажется, он дал переводить своей жене и не успел проредактировать перевода. Вы же сами хорошо знаете о тех обстоятельствах, при которых он писал свою диссертацию.

— Знаю, — знаю и то, что эти обстоятельства могут служить объяснением неудовлетворительности книги. Но она остается весьма неудовлетворительной и должна быть оценена по достоинству. Для этого и диспут.

— Да ведь нельзя же мешать такому человеку, как Тарле, сделаться профессором.

— Я сам вполне уверен, что Тарле может быть очень хорошим профессором. И думаю, что я не помешаю ему, а помогу: он узнает, что нельзя рассчитывать на протекцию, что для профессуры нужно много работать. Он умеет работать, и ему недурно получить щелчок за работу, сделанную недобросовестно.

— Скажут, что вы выступили против Тарле вследствие ссоры в тюрьме, — прибегли Вакары к argumentum ad hominem806.

— Может быть, скажут, но скажут неправду. А знаете ли вы, как относится Тарле к Каутскому? — прибег я тоже к argumentum ad hominem.

Этот аргумент произвел некоторое впечатление; показанные Вакарам места в книге Тарле807, видимо, моим марксистам не понравились, но все-таки они не сдались. Спор продолжался довольно долго, и мы расстались, недовольные друг другом. Но мне было очень тяжело слушать соображения о необходимости политического кумовства в науке, соображения, которые в реакционной печати часто приписывались деятелям прогрессивного лагеря, — приписывались, как я всегда думал, ложно, — высказываемые с такой наивной откровенностью. Соображения эти, конечно, не могли подействовать на меня, как не подействовала и угроза лишить меня своего уважения, с которой Вакары начали беседу. Может быть, вздор двух юных социал-демократов был их личным вздором? Увы, они только наивнее других выбалтывали довольно общее настроение.

На другой день был диспут808. Перед университетом я лицом к лицу столкнулся с Тарле. Мы с ним давно, чуть ли не с ибсеновского дела, не видались. В последнее время он жил в Петербурге и в Киев приехал только на диспут, все еще (как и я) состоя под следствием по ибсеновскому делу. Он обрадовался встрече со мной, радостно протянул мне руку и выразил желание повидаться со мной после диспута. Сомневаясь, чтобы он сохранил это желание в течение еще нескольких часов, я его спросил, знает ли он, что собираюсь ему оппонировать.

— Знаю, мы ведь не раз с вами публично оппонировали друг другу.

— Я собираюсь оппонировать довольно резко.

— Я буду резко огрызаться; надеюсь, что это не повредит нашим отношениям.

— От души желаю этого.

Мы расстались дружески.

Начался диспут. Актовый зал был переполнен. С первого взгляда на входящего в залу Тарле я заметил, что он совершенно не предвидел характера тех возражений, которые должны были воспоследовать, по крайней мере от меня (а воспоследовали и от других): у него с собой, кроме его собственной диссертации, была в руках только книга Каутского и не было даже подлинника «Утопии»: нападений на перевод он, видимо, не ожидал.

После обычных формальностей Тарле произнес свою вступительную речь. Речь была превосходно составлена и превосходно сказана. Не давая, по существу, ничего нового сравнительно с диссертацией, почти не затронув экономическую и