— Любуйтесь, милорд, — сказал Джон Грис, кивнув в сторону заключенной. — Это — Жанна!

— Кто вы? — спросила девушка, не сводя глаз с незнакомца.

Но он молчал.

— Кто вы — назовитесь, — вставая с топчана, подходя к клетке, повторила она.

Джон Грис усмехнулся, оглянулся на спутника.

— Какая разница, кто я? — проговорил тот. — Важно, кто ты. Полбеды, Жанна, если ты разуверилась в голосах, говоривших с тобой. И беда, если сознательно отреклась от Господа своего. Если Его голос ты назвала голосом дьявола. Гореть тебе в аду за эту ложь. Потому что не родится на свет большего ничтожества, чем ты. Не увидит отныне свет более подлой и лживой твари!

Вцепившись в прутья клетки, Жанна всматривалась в незнакомца. Даже Джон Грис теперь смотрел на человека-тень, стоявшую в полумраке камеры.

— А я знаю, кто вы, милорд, — тихо проговорила девушка, сделав ударение на последнем слове. — Вы — тот, с кем я боролась всю свою жизнь. Кого ненавидела и презирала. Вы и есть — дьявол. Слышите, Грис, вы делите хлеб с дьяволом! И пьете с ним вино! — Она вновь обратилась к тени. — Но я… не боюсь вас. Слышите? Как не боялась никогда…

— Я сказал все, что хотел сказать, — проговорил незнакомец. — Идемте, Грис, у нас еще есть вино. — Он усмехнулся. — И хлеб, которым я с вами с удовольствием поделюсь. Оставим Деву Жанну — теперь ее ждет иной суд.

Джон Грис еще раз взглянул на девушку, повернулся и пошел вслед за своим гостем. А Жанна еще долго стояла у края клетки, слушая голоса двух людей — тюремщика Гриса и незнакомца, который, казалось, забыл о ней.

За обедом 27 мая, употребляя жареную форель, сыры, хлеб и зелень, запивая нехитрое яство вином, Кошон размышлял о Жанне. Когда он уже перестал верить в удачный исход дела, злился на нее, готов был проклясть девчонку, она сломалась, сдалась. И теперь он, хоть и противился своему чувству, вновь злился на нее. Ведь он уже смирился с мыслью, что она — героиня. Не его героиня. И все же… Что она сильнее всех своих врагов вместе взятых…

Его трапезу прервал секретарь суда Массьё — Гильом впустил его.

— Ваше преосвященство, у нас — беда, — поклонившись, выпалил запыхавшийся секретарь. — Дева Жанна вновь одела свой богомерзкий костюм.

— Что?! — едва не подавившись куском рыбы, пробормотал епископ.

— Жанна вновь одела мужской костюм, ваше преосвященство.

Пьер Кошон прожевал кусок форели, поспешно запил его вином.

— А… лорд Бедфорд уже знает об этом? — спросил он.

Массьё вздохнул:

— Увы, да.

Кошон вытер губы платком, хлопнул в ладоши:

— Гильом, одеваться!

Через двадцать минут его карета остановилась у ворот замка Буврёй, еще через десять минут перед ним открывали ворота в камеру Жанны. Архиепископу поклонился дворянин-тюремщик:

— Ваше преосвященство…

— Как это могло произойти, Грис? — тихо, но гневно спросил Кошон.

— Ведьма взялась за старое, монсеньор.

— Я не об этом, Грис! Откуда у нее взялось мужское платье?

Англичанин пожал плечами:

— Кажется, мы забыли его забрать из клетки…

— Забыли забрать из клетки? — побагровел Кошон. Он затряс головой. — О чем вы думали, Грис?! Оставьте нас, — сказал он, когда тюремщик хотел было сопровождать его, и направился к клетке с заключенной.

Пьер Кошон вышел в свет факелов. Девушка сидела на топчане, подтянув к себе ноги, обхватив колени руками. Да, она была в своем прежнем наряде. Черный камзол, черные штаны. Только волосы ее были длинными, спутанными. Трудно было понять, куда она смотрит. Глаза ее казались пустыми. Она никого сейчас не видела.

— Жанна, почему? — приблизившись к клетке, спросил Кошон.

Девушка ожила, взглянула на него.

— Почему — что?

— Ты знаешь… На тебе вновь мужская одежда. Зачем ты одела ее?

— Это моя одежда, в ней я совершала свои подвиги, на которые у других не хватало духу. В ней я изгоняла англичан и короновала своего дофина в Реймсе. — Ее голос становился все тверже. — В этой одежде меня исповедовали священники, в ней я слушала сотни месс. Господь велел мне одеться так, и потому никто не имеет права указывать мне, в чем ходить. Тем более англичане! И вы — кто служит им!

— Жанна, это повторное впадение в грех, оно наказуемо смертной казнью…

Жанна спрыгнула с топчана.

— Хотите сжечь принцессу крови?! Так сожгите, святой отец! Сожгите сестру своей английской королевы и тетку своего короля! И тогда мой король перевешает всех пленных аристократов, как он и обещал! Всех до единого! — Она яростно замотала головой. — Ненавижу вас…

Пьер Кошон опустил глаза. Еще два дня назад ему казалось, что узел развязан. Но на месте одного узла появился другой — в десять раз крепче и замысловатей. Чуда не произошло. Жанна осталась Жанной. Каковой ее создал Господь Бог — непримиримой, страстной, смелой.

— Я забираю назад свое отречение, — подняв глаза на Кошона, сказала девушка. — Я поступала так, как говорил мне Господь, и я не отрекусь более ни от чего. Я была верной Его дочерью и останусь таковой до последнего дня, до последнего мгновения своей жизни!

Замолчала Жанна, молчал и Пьер Кошон. Любые слова сейчас были бы лишними.

В эти самые минуты в руанской резиденции лорда Бедфорда, поглядывая на присмиревших собак, Луи Люксембург говорил регенту:

— Милорд, просто чуда не произошло. Вы ведь рассчитывали на него, не так ли? Мы запугали ее, но запугали ненадолго. Поймите, Жанна останется Жанной, ее не переделать. Нельзя орлицу превратить в перепелку. А то, что Жанна — орлица, это несомненно! Даже если, запугав ее всеми кругами ада, мы и добьемся вновь ее отречения, то и на следующий день, придя в себя, она поднимет голову и скажет: «Я — Жанна, и говорю от имени Господа нашего!» Это — очевидно.

— Вы правы, — кивал лорд Бедфорд, — вы правы, дорогой Луи.

— Мир вздохнет свободно только в том случае, когда Жанны не станет. Мы с вами вздохнем свободно, Джон…

В редких случаях Луи Люксембург называл своего хозяина и друга по имени, когда разговор их, сбрасывая последние крохи официоза, становился по-товарищески доверительным.

Бедфорд исподлобья взглянул на графа:

— Возможно, я ошибался, когда рассчитывал на ее благоразумие.

Луи Люксембург слегка улыбнулся:

— Все поправимо, милорд.

Джон Бедфорд дал указание прислуге немедленно разыскать Пьера Кошона, но тот сам быстрым шагом уже входил в открытые двери регентских апартаментов. Едва он вошел, как собаки подняли головы; стоило Бедфорду подняться с кресла, как те вскочили за ним.