Я все-таки озаботился тем, чтобы переставить коробку с шуршащим Николаем Убийцей в другое место. А ведь когда у него заживет лапка, он научится выбираться из этой коробки и будет бродить, где вздумается.

Тогда мы его, наверное, и отпустим.

Так вот, я взял коробку, поставил ее у двери, а потом меня вдруг охватило такое желание спать, что я едва добрался до кровати, не перевернул подушку, не накрылся одеялом и даже не запомнил, как заснул.

И, да, я встретился с Володей. Мы встретились.

Мы с Борей и Андрюшей стояли во дворе. Я никогда не видел этого места, но оно было мне знакомо. Словно бы кто-то склеил этот двор из многих дворов, которые мне встречались прежде.

Были там и детская площадка, и турник, и симпатичные клумбы, и яркие плакаты. Двор замыкался как бы колодцем, и снаружи, за арками, ничего не было, все как-то мерцало неясно и только.

Володя подтягивался на турнике. На нем был новенький спортивный костюм и его старые любимые белые кроссовки – абсолютно чистые.

– Володя! – крикнул я.

Мы с Андрюшей побежали к нему, а Боря все стоял на месте.

Володя спрыгнул вниз ловко, как кот, сказал:

– О, пацаны. Привет. Чего, как там живете без меня? Кисло небось?

– Да, – сказал Андрюша. – Очень кисло.

– Эх, дрочер, кто ж там тебя теперь социализирует?

– Никто.

– Вот именно.

Он выглядел как живой, только на шее и руках – синяки да царапины.

– Ты знаешь, что ты умер? – спросил Андрюша.

– Ну догадываюсь.

Володя не смотрел на нас, он смотрел только на Борю, хотя говорил с нами. Смотрел с любовью и волнением.

Я запрокинул голову и увидел Ванечку. Ванечка сидел на березе и болтал ногами, когда я заметил его, он помахал мне рукой.

– А где ты живешь?

– Где захочу, – сказал Володя. – Хочу туда пойду, хочу сюда. Ну, это все ограничено только тем, что может представить Боря, или наши предки, или вы.

– И я? – спросил Андрюша.

Володя засмеялся, толкнул его в плечо, и Андрюша округлил глаза – видимо, он почувствовал.

– Нет, – сказал Володя. – Только не ты. Ну тебя на фиг.

Я обнял его, и Володя сказал:

– Давай только без телячьих нежностей, Арленчик. Но мне приятно.

Он ощущался в точности как живой.

– В общем, пацаны, – сказал Володя. – Всеките, рай и ад реально существуют, без бэ.

– Да ладно? – спросил Андрюша.

– Не верю, – сказал я.

– Ну, это я условно так называю. Просто, если тебя любят, вернее, те, кто тебя сильно любят, они питают это все как бы. Не знаю, могу вот мороженое купить. А еще тут пиво продают. Я за здоровый образ жизни, конечно, но пиво продают. А по выходным концерты, военно-патриотические. И демонстрации красивые, с флагами. Это все ты, Арленчик, все ты!

– И пиво?

– Нет, пиво – это Боря. И дом – как я его вижу. Его воспоминания обо мне, я этим живу. Тут все этим питается. А вот если тебя сильно ненавидели, и мир вокруг тебя будет страшным. Эй, Арленчик, пива хочешь?

– Нет.

– А мороженого?

– Если можно.

Я не успел ничего понять, в руке у меня оказалось эскимо уже распакованное. Я попробовал его, и оно было в точности как настоящее. Или в точности такое, каким я его помню.

И я спросил:

– А это ты сам, Володя? Или память о тебе?

Володя пожал плечами, сел на смутно знакомую мне желтую скамейку, вытянул ноги.

– А какая разница-то, Арленчик? Знаешь, что сказал по этому поводу один умный чел? Приведу цитату: нужно начать терять память, пусть частично и постепенно, чтобы осознать, что из нее состоит наше бытие. Жизнь вне памяти – вообще не жизнь.

– Каждый раз этому удивляюсь, – сказал Андрюша.

– Тому, какой я умник?

– Был, – сказал Андрюша.

– Жестоко, Андрей Романович. Короче, не важно. Я – то, что я помню о себе. Это не то чтобы полностью я, до фига же всяких штук, которые мы не хотим о себе помнить. До фига такого, что не можем. Или просто случайно оно не запомнилось. Но это так, песочек. Я такой, каким я вижу сам себя. Это не совсем я. Но и не совсем то, что помните вы. Короче, философская такая идея получается, что есть я? Что есть вы? Что есть память? Да ну на фиг.

– Память у тебя хорошая, – сказал Андрюша.

– Была.

Я ел вкусное мороженое и смотрел на своего мертвого товарища. Я был счастлив и напуган. И еще эти отметины смерти на нем – царапины и синяки, свидетельства Бориного желания жить.

Я обернулся к Боре. Он смотрел на нас.

Володя сказал:

– Не надо его торопить.

Я с этим согласился.

– Здесь одиноко? – спросил Андрюша.

– Ну, это как раз отстойная часть.

Я сказал:

– Мы так скучаем.

– Я догадываюсь.

– Тебе было больно? – спросил Андрюша.

– Я не помню сам момент. Я потерял сознание, и все. Стало очень спокойно и как-то все равно, а потом случился обморок. Далеко не так страшно, как все представляется. Это сначала очень боишься, а в конце так устаешь.

Я выбросил мороженое в урну (хотя обычно не поступаю так с едой) и снова обнял его.

– Все, прекрати! Я тебя понял!

– Ванечка, – сказал я. – Спускайся.

– Нет-нет-нет, – быстро сказал Володя, он покачал головой и, как мне показалось, испугался. – Не надо пока что. Подождите еще.

– Почему?

– Пусть занимается своим делом.

– Каким?

– Он огромная часть всего этого.

– Ты меня совсем запутал.

– Я и сам не то чтобы очень в курсе. Но кое о чем я догадываюсь.

– Ты все еще умеешь думать? – спросил Андрюша.

– Такой ты дебильный, не могу.

Мы все-таки сели на скамейку рядом с Володей. Андрюша спросил:

– Жалеешь?

– Что умер? Ясен красен я, блин, жалею, шиза ты тупая.

– Да не о том, – сказал Андрюша.

– А, – сказал Володя. – Ну можно было и лучше время потратить. Если б знал. Но как оно там говорят? Знал бы где упасть, соломку бы подстелил. Жалеть так-то ни о чем нельзя. Подождите, я еще пословицу знаю, эта – моя любимая.

– Какая?

Я вдруг понял, что никогда не знал, даже не задумывался, какую пословицу Володя любит больше всего. Зачем было об этом задумываться?

– Жизнь прожить – не поле перейти.

– Это поговорка, – сказал я.

– Твою же мать.

– У пословицы всегда есть мораль, смысл. А поговорка – просто устойчивое выражение.

– Тут есть мораль, смысл и вообще очень глубокая философия.

– Но нет урока.

– Мне кажется, ты усложняешь.