И получил удар в спину. Клинок пропорол и старую куртейку, к которой вор привык за годы, и рубаху, Марушкой шитую, вошел в бок, разворотивши печенку. А второй и под ребра.

Он и осел мешком…

Чтобы прийти в себя от холодной воды. Тело, изменившееся, не желало умирать. Оно само затянуло смертельные для человека раны, одаривши лишь болезненной судорогой. Басурман опустился на дно реки, илистое, грязное, сохранившее немало тайн, и там уже, извернувшись, разодрал путы, к которым привязали каменюку.

В груди жгло.

Да и силы, пусть и отцовской дурной крови, небесконечны. И он оттолкнулся, поплыл, а уж после, вынырнув, затаился, благо ночь стояла подходящая, черная, что кофей, до которого Басурман охотником был. У моста скинули. И хорошо. Он прижался к осклизлой опоре, вслушиваясь:

— И чего теперь? — Этот голос он узнал. Войня, из молодых да рьяных, вор удачливый, но рисковый чересчур, за что и пострадает, мнится.

— Теперь покажи всем перстенечек…

Басурман пошевелил обрубком мизинца. Ничего, отрастет через годик-другой… а может, и к лучшему? Войня не смолчит, похвастает, что одолел старого волка, решит, что на место его сядет, да только небось не подумал, что этаких желающих множество сыщется. И если Басурмана побаивались откровенно — слухи про таланты его ходили самые разные, а неверующих он скоренько разубеждал, стоило клыки показать, — то Войня был обыкновенен.

А значит, недели не пройдет, как получит он в бок перо.

Или свинчаткою в голову…

Впрочем, Басурману ли с того переживать? Он пощупал бок. Раны затягивались стремительно, но вместе с ними приходил голод. Наклонившись, он похлебал водицы. А Таранька, оказывается, не просто мелкий домушник, но подлюка отменнейший… проследил, подговорил.

— И главное, тебя поддержат…

Дружку старинному о переменах сообщат к утру. У него свои пригляды имеются, а вот к Марушке поспешать надо. Если знают про нее, то не оставят в покое. Басурман и поспешал, впрочем, не настолько, чтобы упустить огромного дворового кобеля.

Вкус чужой крови привел в чувство.

Басурман, почти не жуя, заглотил жесткое собачье сердце, икнул и побег. Марушка, конечно, не обрадуется, этаким его завидя, но времени нет, уходить надобно. И кольнуло вдруг: а вот же оно… помер Басурман, и нечего ему возвращаться. А стало быть, самое время убраться куда-нибудь к берегам южным, может, франкским. Помнится, всю жизнь мечтал на мир поглядеть.

Поглядит.

И домик прикупит в каком карамельном франкском городке… выдаст себя за купца отставного или же еще за кого… главное, что пришло оно — время жить.

Соломон Вихстахович домой вернулся в пресквернейшем настроении. И пиджачишко новый сымал, в пуговицах путаясь и ворча, что понашивали их, чтоб денег взять. Бросил на стул, а ботинки, вместо того чтобы, как оно повелось, поверху куском войлока пройтись да гуталином, сберегая кожу, просто в угол кинул. Прошел, что медведь, вздыхая и приохивая, и, плюхнувшись в кресло, огляделся.

На дочерей.

На сына, который к поступлению готовился, ибо случилось невероятное — проснулся в невзрачном с виду парнишке дар, пусть и не зело яркий, но… магов до того в семье не водилось, а потому Додиком гордились все. Софочка вот только переживала, как он будет, в том университете, там же и кормят плохо, и родителей пускают лишь по дням особым.

У сына было узкое лицо с длинным носом и тонкими губами. Темные волосы вились, и намека на лысину не выдавая, а глаза, черные, цепкие, глядели ласково. Он первым понял, что произошло неладное, книжку очередную отложил и поинтересовался:

— Разговор будет?

Он слегка картавил, невзирая на все усилия гувернера, нанятого исключительно порядку ради, ибо детей своих Софочка предпочитала воспитывать сама, полагая книжные премудрости не премудростями вовсе. Где это видано, чтоб ребеночка кормили пустою овсянкой и хлебом, маслом мазанным? Или вот голодным спать отправляли? Держали в холоде и излишней строгости?

— Будет, — вздохнул Соломон Вихстахович, но, невзирая на все дурное свое состояние, не решился супруге перечить. А та поднялась, отложив рукоделие, и велела:

— Стол накрывать пора. Не видите, батюшка голоден…

Она искренне полагала, что все тревоги происходят единственно от недоедания или же хворей желудочных, оное вызывающих. А потому при малейшем намеке на неприятности спешила накрывать стол.

Ужинали степенно, без спешки, которой Софочка не любила.

И удивительное дело, тревоги не то чтобы вовсе отступили, скорее уж сделались куда менее тревожными. И мысли успокоились, и душа прекратила метаться. Оно-то, конечно, ничего хорошего не приключилось, но и плохого…

Уже потом, выпивши чаю с самолично Софочкой испеченными кренделями — готовить она умела, и потому кухарка ее искренне недолюбливала, чувствуя, что тут обмануть не выйдет, — Соломон Вихстахович пригласил в кабинет сына и супругу.

И уже там, усевшись в креслице, сказал:

— Возможно, нам придется уехать…

— Куда? — поинтересовался Додик, расстегивая пуговки на жилете. Матушка следила, чтобы кушал мальчик сытно и много, ибо всякий знает: умственная работа утомляет изрядно.

— Не знаю пока… главное, чтоб отсюда.

— Из Арсинора?

— Из империи. — Он и сам жилет расстегнул, отдавая должное умению Софочки домовничать. А ведь предупреждали его, что за здоровьем следить надобно, и диету блюсти, и вообще…

Додик нахмурился.

Софочка всплеснула пухлыми ручками. Вот ей полнота шла несказанно, сглаживала острые по девичьим годам черты лица, придавая должные уютность и степенность. И кружевные наряды лишь подчеркивали зрелую женскую прелесть.

— Так все серьезно? — Додик почесал переносицу. — Слухи до меня, конечно, доходили… но я, право слово, значения не придавал.

— Какие слухи?

Соломон Вихстахович вынужден был признать, что его многолетний опыт, равно как и умения, оказался бессилен. Откудова взялись эти в высшей степени престранные слухи? Почему вдруг зацепились за людские умы? Поползли, вытесняя все прочее, будоража дурное…

— Что царь околдован, царевич тоже, что скоро болезни пойдут на мир, а следом империю заселят змеелюды… — Додик скривился, будто бы и говорить об этом ему было неприятно. — Однако я полагал, что люди здравомыслящие подобному не поверят…

— Здравомыслящие, может, и не поверят. — Соломон Вихстахович положил руку на грудь. Бьется, окаянное, беспокойничает. И диету блюсти бы надобно, но как, чтоб Софочку не обидеть? — Только сколько их, здравомыслящих…

Додик кивнул.

А Софочка замерла с платочком в руках.

— Мне тут предложили пропечатать несколько статеек, но… я отказался. Я себя уважаю. И что бы там ни говорили… — Гнев кольнул больное сердце иглою. — Мы не разносим сплетни… не те, которые мне пытались сунуть…