Возможно, Твит надеялась, что я совершу какой-то опрометчивый шаг. Возможно, ее сердечко емкостью в пинту достаточно натерпелось и рассчитывало на мстительного папу, который выполнит грязную работу. Я могу это понять. Знаем, плавали. Я знаю, каково быть бессмертным и как это может заставить унылую ночь выглядеть так, словно она собирается длиться вечно. Черт, если бы не это ощущение, я, прежде всего, никогда не нашел бы Исузу.

Думаю, это не покажется оскорбительным, что мне всегда нравилась Твит. Что-то типа того.

Это ее гнев. Красота этого гнева. Его чистота. Никаких извинений. Никаких оправданий. Никакого сбивчивого, невнятного бормотания. Только троньте ее, и она вам вставит. Возможно, куда легче взорваться, когда весь мир ожидает от вас этого. Но когда вы вдвое меньше других и все же заставляете их обходить вас на цыпочках… как такое можно не любить? Возможно, какая-то часть меня чувствует себя так же, как Твит — что ее предали. И так же сердится. Возможно, какая-то часть меня радуется, что Твит сделала то, чего я сделать не могу. Я не говорю, что это на самом деле так. Я только говорю, что не знаю — и убиваю что-то вместе с «возможно», что-то достаточно большое, чтобы просто вывесить это… нет.

Итак, все, что я должен сделать — это омрачить ей торжество. Нарисовать облачко на ее сияющем небосклоне.

Я уже упоминал, что унижение играет большую роль в юридической системе вампиров. Что позорный столб снова стал популярен. Равно как смола и перья. Побивание камнями, только вместо камней используются, скажем, фаллоимитаторы. «Алые буквы»,[110]которые складываются в алые слова, обстоятельно объясняющие суть правонарушения, а в конце — номер, по которому можно бесплатно позвонить, если нарушитель спокойствия снова примется за старое.

Итак, да. Небесно-голубой. Это цвет будущего Твит. Эта идея появилась у меня после того, как мне напомнили о пакетах с краской, которыми запугивают грабителей банков. Фотографии этих грабителей появились в «Free Press» накануне той ночи, в которую я собирался убить Твит. Двое мошенников, бледных, словно размалеванных под клоунов, волосы зачесаны назад и затвердели от высохшей краски, лица стали конопатыми от какой-то дряни. Примерно так это и должно выглядеть, только мне понадобится спрей. Что-то такое, что я могу навести на цель и позволить себе немного креатива.

Но когда я добираюсь до строительного магазина, обычных баллончиков с обычной синей краской там нет.

«Васильковая» — вот что у них есть. «Яйцо зарянки». Лазурь. Кобальт. Полночь…

Но у них нет «Смерфа».[111]Нет «Умпа-лумпа[112]». Нет «Жертвы Удушения».

— Что ищем? — осведомляется услужливый парнишка в отделе «лаки и краски»… в общем, вы поняли.

Он смотрит мне через плечо — просто подросток, с черными, как уголь, сальными волосами, падающими ему на черные, как уголь, глаза. Покрытая татуировкой рука исчезает внутри рубашки, татуированные пальцы постоянно обвиваются вокруг белой, как бумага, шеи. Он носит воротник расстегнутым, показывая всю свою сине-зеленую тоску по миру, которому на него наплевать.

Интересно, когда парень это сделал: до — или после.

— Так что мы ищем? — продолжает он — по-прежнему услужливый, по-прежнему задыхающийся в своей мультяшной хватке.

И поэтому я отвечаю ему:

— Правосудия.

Вот что я ему говорю.

Услужливый парень из отдела «лаки и краски» позволяет себе улыбнуться. Это улыбка, которая говорит: я знаю, кто там был и что там было. Все еще улыбаясь, он проходит мимо меня и снимает банку с полки.

— Пожалуйста, приятель, — говорит он. — Прекрасный синий цвет для того, чтобы немного погрустить.

Он подбрасывает банку и ловит ее одной рукой. Потом сует мне ее, одно разбитое сердце к другому.

— Добавьте ей от меня лишний слой, — говорит он, передавая мне краску, точно заряженный пистолет.

И вот я сижу верхом на Твит и потрясаю банкой «Небесного Голубого» — прекрасный синий цвет для мести. Твит пытается вывернуться, и я все еще слушаю треск шарика, оставляя моей маленькой скороспелке достаточно времени, чтобы прикрыться — поскольку она не хочет быть выкрашенной в синий цвет.

— Готова?

— Да пошел ты…

— Классно.

Я оттягиваю ее волосы назад и начинаю со лба. Пс-с-с-ст. Пс-с-с-ст. Пс-с-с-ст. Краска выходит со змеиным шипением. Я перехожу к щекам, потом к одной стороне носа, к другой. Я добавляю лишний слой от парнишки из магазина стройтоваров. Ее руки раскинуты по полу, прижаты моими ногами. Я делаю «выстрел» по левой. По правой. К тому времени, когда я закончу, она будет похожа на небесно-синего Эл Джонсона[113]с клыками.

Толчок. Скрежет. Брызги.

Все еще сидя на ней верхом, я жду, пока «Небесно-голубая» высохнет, и тут до меня доходит, что это — первый раз, когда мы остались наедине.

— Твит?

— Чего?

— Можно тебя кое о чем спросить?

— Про то, что там было? — высказывает предположение Твит. — «Какую болезнь можно было вылечить, превратив меня в то, во что я превратилась»?

Она произносит это медленно, точно идиот или робот, позволяя мне понять, что мой вопрос — именно тот, который людям ее типа задают все, кому не лень. Рано или поздно. Когда могут услышать слово между криками.

Я киваю прежде, чем до меня доходит: когда ты сидишь на ком-то верхом, этому кому-то трудно заметить, как ты киваешь. И поэтому я говорю «Да», расчищая дорожку для истории, которая не будет рассказана никому — или была рассказана тысячу раз.

— Это была скверная болячка, которая называется «остаться в живых», — говорит Твит. — Вот что у меня было. Вот какая у меня была болезнь. Это случилось примерно в то время, когда мои сестра с мамой подцепили скверную болячку, которая называется «смерть», так что мне крупно повезло.

Она ненадолго умолкает, собирая фрагменты своей истории вместе — а может быть, просто чтобы отдышаться, поскольку я выдавливаю воздух из ее крошечных легких.

— Мой папа получил подарок от одной из твоих вампиреллочек в одном заведении, куда заходил после работы, — продолжает она. — Есть такая дыра на набережной, называется «Тиззи». Думаю, твоя подружка Роз до сих пор там трудится.