Толпа унесла ее, как река уносит сухие листья, деревянные обломки и венки.

Я стояла у самого берега, сунув руки под мышки, чтобы совсем не замерзнуть в платье из тонкой шерсти, и смотрела вперед.

«Если я сейчас уйду, – подумала я, – если я сбегу – что будет? Ничего, кроме беды. Я ничего не умею, только быть милой, во мне нет ни капли магии, все мои деньги – пара медных монеток в кармане платья, у меня нет никаких связей, ни одного союзника, облеченного властью. Только те, в чьей власти я оказалась, не злые, милые – до определенной степени, умные люди и не совсем люди.

Я сыграю свою роль – и уйду из их жизней.

Поэтому, – подумала я, – Ренар прав.

Не стоит плодить привязанности в мире, который ты однажды оставишь.

Не стоит рушить что-то, похожее на дружбу, ради иллюзии тепла».

Я с шумом выдохнула – и глотнула холодный, свежий воздух.

Что-то внутри меня встало на место.

Рука сама потянулась к амулету, спрятанному за воротом платья, но хрустальной льдинки на месте не оказалось. Цепочка исчезла. Я с замирающим сердцем провела рукой вниз по груди, надеясь, что она просто расстегнулась и застряла под платьем, но нет.

Ее не было.

На жгучем холоде меня бросило в жар, и я стремительно развернулась, чтобы бежать назад, в таверну.

Черт его знает, что мне будет за потерянный амулет. Лучше сразу сказать, чем…

– Куда торопишься, красавица?

Их было двое, и один из них был настолько наглым, что решил поиграть: он встал передо мной и не давал себя обойти, двигаясь из стороны в сторону. Я не сразу поняла, во что вляпалась, мои мысли были совсем о другом.

Юное, мальчишеское даже лицо сияло широкой улыбкой, руки были раскрыты, словно он хотел обнять меня. Его друг, тоже мальчишка, насколько я могла его разглядеть в полумраке, стоял рядом и переминался с ноги на ногу. Щегольская шапка открывала морозу чуть оттопыренные уши.

– Тороплюсь, – сказала я, стараясь, чтобы голос звучал уверенно. – К братьям. Они вон там, ждут меня.

И я кивнула на таверну, втайне надеясь, что Ренар сейчас высунется, потому что пара минут, которые я у него выпросила, уже точно истекли.

Мои руки сами по себе сжались в кулаки.

– Ох, вот незадача, – хмыкнул тот, который стоял у меня на пути. – А мы как раз от них. Пойдем с нами, милая, с братьями мы договорились.

Он сплюнул на землю и чуть качнулся, и я поняла, что он пьян. Пьян, глуп и нагл, как любой подросток, решивший побыть крутым и смелым за чужой счет. Кажется, в этом наши миры тоже схожи. И его друг – такой же, только смелости в нем поменьше, вот и стоит рядышком, скрестив руки на груди, и улыбается глупо.

Мне было не до них. Я замерзла и очень, очень сильно накосячила. Поэтому я попыталась прошмыгнуть мимо с уверенным видом, но этот дурак схватил меня за руку.

– Да ладно тебе, – сказал он. – Не с братом же ты на крыльце обжималась. Или я тоже за брата сойду?

Я разозлилась.

Точнее, сначала я испугалась и удивилась, потому что чужие пальцы, липкие и холодные, крепко держали мое запястье, а перед лицом было чужое лицо, симпатичное, но с гадкой улыбкой. А потом он сказал еще одну фразу, и я разозлилась.

Ренар прав. Очень сложно решиться ударить человека, особенно, когда он тебе ничего не сделал. Но этот – сделал, точнее – сказал и сделал, и я от души пнула его под колено. Этого было достаточно. Мое запястье освободилось, я отошла в сторону так быстро, как могла, и поймала брошенное в спину оскорбление. Обидное и колючее.

В той, прошлой жизни в ответ на такое я бы пожала плечами и ушла, не желая связываться, но сейчас я была так зла на все на свете, что эта злость решила за меня.

Я развернулась у самого начала лестницы.

– Еще раз откроешь на меня свой поганый рот, – медленно и яростно сказала я. – И у тебя язык отсохнет. Обещаю.

Он посмотрел на меня со странным торжеством, а потом, не переставая улыбаться, повторил то же, что сказал, и моя ярость обернулась против меня. Я схватилась за перила, чтобы успокоиться. Голова кружилась, кончики пальцев слегка покалывало.

На самом деле я хотела одновременно разрыдаться и броситься на обидчиков с кулаками. Вряд ли это закончилось бы чем-то хорошим, конечно.

Наверху открылась дверь, кто-то вышел из таверны – и парней как ветром сдуло.

Я подняла взгляд и поняла, что все может быть еще хуже.

– Ты смотри, – сказал Кондор недовольно. – У тебя, милая, талант ввязываться в неприятности. Быстро внутрь, не хватало тебе замерзнуть!

Он подождал, пока я поднимусь по лестнице и прошмыгну мимо, а потом закрыл за мной дверь, оставшись там, снаружи.

Если бы он назвал меня дурой, я бы не удивилась.

***

Ренар поймал меня внутри, в двух шагах от выхода, настороженный, но все еще веселый. Такой веселый, что хотелось оказаться от него подальше.

– Ты… – он положил руку мне на плечо.

– Нормально, – сказала я и улыбнулась, пытаясь казаться вежливой. – Замерзла.

– И поэтому так дрожишь? – уточнил он. Его рука сжала мое плечо крепче. – Пойдем, я знаю, где тут стена, за которой кухонный очаг. Согреешься.

И он снова повел меня куда-то за спинами людей, которые слушали песню на незнакомом мне языке.

Очень… торжественную песню, как мне тогда показалось. И печальную.

Ренар повернул голову ко мне:

– Птица сказал, что скоро вернется.

– Очень хорошо, – равнодушно ответила я.

И подумала, что мой амулет, вполне возможно, валяется где-то здесь, на полу, под ногами, и, возможно, от него уже остались осколки. Хотя вряд ли. Это камень, не стекло. Или…

– Вот тут, – Ренар остановился у какого-то угла, от которого действительно шло тепло. Рядом, в паре шагов, за плотной занавеской прятался вход во внутренние помещения для слуг.

Я прислонилась спиной к стене и пожалела, что в местных тавернах мало стульев и табуреток. Колени все еще дрожали.

– С тобой точно все хорошо? – спросил Ренар, пытаясь заглянуть мне в глаза.

Я моргнула и сделала глубокий вдох.

– Точно, – соврала я. – И если ты принесешь мне что-то, в чем нет алкоголя, мне будет еще лучше.

Он рассмеялся и исчез в толпе, а я прижалась затылком к теплой стене и прикрыла глаза.

Певица все еще вела мелодию, кто-то подыгрывал ей очень тихо, кто-то подпевал, тоже тихо, словно боялся спугнуть. Я шмыгнула носом, уговаривая себя, что это все холод, но на самом деле мне очень, очень хотелось разреветься.

И от этой дурацкой красивой песни, и от усталости, и от всего остального. И больше всего – от собственной беспомощности.