Но Гитлер наотрез отказался произнести речь. Он заявил, что выступит только в том случае, если будут одержаны новые победы или общая обстановка на фронте изменится к лучшему. Но до этого, сказал фюрер, он не поднимется ни на одну трибуну и не подойдет к микрофону.

Отказ Гитлера означал, что брешь должен был закрыть собой Геббельс. Все последующие дни он использовал каждую свободную минуту, чтобы поработать над своим выступлением, – он назначил его на 18 февраля в «Шпортпаласте» и придавал ему жизненно важное значение. Обычно он диктовал свои речи, используя как источник сжатые, но емкие конспекты, приготовленные помощниками; в них, в зависимости от степени важности, те или иные места выделялись красным, зеленым или желтым карандашом. Этот метод позволял работать быстро, от Геббельса требовалось только завершить отделку окончательного варианта. На этот раз он своей рукой написал всю речь, не прибегая к услугам стенографиста, затем вычеркнул большую часть и переписал ее, вдумываясь в каждое слово и как бы взвешивая его. Наконец, в четыре часа утра 18 февраля, он завершил свой труд. Последние несколько часов он отсылал страницу за страницей в комнату помощников, где два стенографиста спешно их печатали. Через четверть часа после того, как была передана последняя страница, он зашел к помощникам в шелковом халате, окинул всех сияющим взором и спросил: «Ну как, вам нравится?» Все бросились поздравлять его с успехом, но он, не обращая внимания на похвалы, продолжал: «Уж эти мои десять вопросов попадут в точку, а? Сегодня вечером мы посмотрим на результат». Уже стоя на пороге, он добавил: «Могу вас заверить в одном: как только кончится война, я перестану так надрываться и отдохну как следует».

Геббельс задумал свою речь как своего рода опрос общественного мнения, в котором знаменитые «десять вопросов» должны были выяснить отношение людей к тотальной войне. Он намеревался спросить, готов ли народ пойти на любые жертвы ради победы. И он очень надеялся, что люди ответят ему «Да!». Таким образом он хотел подтолкнуть Гитлера к более решительным мерам и к началу тотальной мобилизации, чего до сих пор не мог от него добиться[97].

Это было довольно рискованным предприятием, так как Гитлер не любил, когда его ставили перед свершившимся фактом. Возможно, именно поэтому Геббельс так тревожился и не мог уснуть в ту ночь. Он вернулся к себе, перечитал речь вслух, запоминая, где следовало выдержать паузу, а где прибавить пафоса и выразительности. Время от времени Фрицше, работавший в соседней комнате, видел, как министр выходил из кабинета, произносил фразу-другую и с небывалым оживлением добавлял: «Здесь они у меня взвоют от восторга!»

Затем Геббельс снова удалялся к себе, вставал против зеркала, жестикулировал, смеялся, вновь напускал на лицо серьезное выражение, выкрикивал несколько слов, потом переходил на трагический шепот – он репетировал все представление.

Фрицше воспользовался короткой паузой, чтобы спросить министра, что будет, если люди ответят вопреки его ожиданиям, если они будут против тотальной войны. Его вопрос ошеломил Геббельса. «Вы забываете, что к тому времени, когда я задам первый вопрос, они уже час будут меня слушать. А за час я могу заставить их сделать что угодно», – ответил он.

Фрицше промолчал. Он-то знал, что Геббельс разместит в толпе несколько сотен своих людей, которые будут подыгрывать оратору. Так делалось на всех его выступлениях.

И снова Геббельс замирал перед зеркалом, жестикулировал, следил за своим выражением лица. По привычке он немного поворачивался влево, так как знал, что его правый профиль смотрится лучше, чем левый.

В «Шпортпаласте» яблоку негде было упасть уже за несколько часов до начала объявленного заранее выступления Геббельса. Билеты распределялись под бдительным надзором районных отделений партии и министерства пропаганды. Допустить, чтобы в такой ответственный момент аудитория состояла из людей пусть и сочувствующих режиму, но не горящих желанием пожертвовать собой, значило проявить крайнее неблагоразумие и излишне рисковать – слишком многое было поставлено на карту.

Несмотря на кажущуюся внешнюю бесстрастность, в глубине души Геббельс понимал, что сама по себе его речь не могла спасти положение или хотя бы улучшить его. Так было и в то время, когда нацисты боролись за власть, так было и сейчас. Стоя на трибуне перед толпой в пятнадцать тысяч человек, охваченных безумным ликованием, он находился во власти огромного напряжения. Сегодня ему предстояло сражаться, сегодня он не мог положиться на шутки или на импровизацию. За последние две недели ему в какой-то степени удалось вывести людей из шока от поражения под Сталинградом. В тот вечер он должен был обратить разгром в победу. И эта речь стала его самым блестящим выступлением.

Он начал говорить под неистовые крики. Те, кому уже приходилось его слушать и кто знал его, удивленно переглядывались: это был не прежний, знакомый им Геббельс, это был не его яркий, четкий, проникновенный голос, а то, что он говорил, не было похоже на обычные умные, красиво построенные фразы. Перед ними стоял серьезный, озабоченный человек, который пришел для разговора по душам со своими друзьями и родными, человек, которого не волновало, какое впечатление он произведет и как громко будут ему аплодировать; этот человек хотел одного: сообщить всем что-то важное. «Сталинград был и остается великим тревожным знаком Судьбы германскому народу!» – начал он. Он представил военное положение Германии более трудным, чем оно казалось немцам. Но сейчас он стоит перед людьми, воспитанными в духе строгой дисциплины и самоотверженности, поэтому его поймут, если он обратится к ним «со всей серьезностью, какой требует положение».

Что он и сделал. Как никогда раньше, стала близка опасность распространения большевизма, и только вермахт может воздвигнуть надежную преграду на его пути. Если вермахт не остановит большевиков, если этого не сделает германская нация, то вскоре весь мир окажется под их железной пятой. Пришла пора принять срочные меры, нельзя терять ни минуты. «Решается судьба всей западной цивилизации, чья история насчитывает две тысячи лет». Да, дело обстоит именно так и именно так серьезно, признавал Геббельс, хотя и отдавал себе отчет в том, что британские газеты со злорадством скажут, что он «исподволь прощупывает почву для мирных переговоров с союзниками». Ну и пусть говорят, ведь на самом деле это не так. «Сегодня в Германии никто и не помышляет о том, чтобы, забыв честь и долг, пойти на соглашение. Все помыслы нашего народа устремлены на одно – на войну без жалости и пощады». Да, говорил он, борьба оказалась слишком изнуряющей для немцев, люди устали и разочаровались. «Никому из нас не нужны пустые обещания и обманчивые надежды».

Германская нация лишь недавно вступила в войну, и ей еще непривычны выпавшие на ее долю лишения. Однако от нее требуется не так уж много жертв, если сравнить их со страданиями русских «под ужасным гнетом ГПУ». Теперь пришел черед немцев взвалить на свои плечи тяжкую ношу. «Тотальная мобилизация всех людских и промышленных ресурсов на войну – вот веление времени!» Веление не по принуждению, подчеркивает Геббельс. «Мы добровольно откажемся от многих благ, чтобы увеличить нашу военную мощь так быстро и так значительно, насколько это возможно». Означает ли это устройство немецкого общества по большевистскому образцу? Конечно нет. «Этот шаг не является нашей целью, он всего лишь средство к достижению цели… Самые суровые меры нельзя считать слишком суровыми, когда на карту поставлена победа».