Ноздри Рацлавы расширились — будто у зверя, взявшего след. Потом проснулись руки. Пухлые, белые, в расчесах и порезах, — по коленям забегали пальцы, до того гибкие и подвижные, что напомнили Малике паучьи лапки. Как же она была странна, эта девица, сидевшая в полумраке зала. Были странны ее длинные рукава, лежащие на апатитовом полу, и лиловые шелка, и свирель, которую она баюкала в изуродованных ладонях. Ее бельма плескались в глазницах — серебро тумана, пролитое на лицо.

…За последние месяцы Рацлава сыграла много песен. В чем-то они были разные, в чем-то — похожие одна на другую. Все — о путешествиях и битвах, о болотах и ведьмах. Но теперь Матерь-гора опустошила ее: больше Рацлава не чувствовала нитей. Разве что нити княжны — они у нее славные, звонкие и жгучие, но разве она вырвет… Так — лишь заденет, чтобы Малика прониклась.

Оставалось лишь прошлое.

Самозванка, помнишь ли самый первый день пути? Помнишь ли стылый черногородский вечер и колесо повозки, в которое угодил камень? Пока воины чинили телегу, Рацлава стояла под небом, с которого сыпалось снежное кружево, и рядом пела ее старуха-рабыня. Хав-то-ра, юркая, будто кошка, и хитрая, как ханская наложница, — жаль, что ее убили разбойники. Тогда Хавтора пела о пяти братьях и… что же она говорила…

— Какая будет ночь!

Воздух потек через свирель.

— Однажды, под такой же луной, мне приснилось, гар ину, как Сарамат-змей пролетал над Гуратом,

Рацлава даже слышала ее голос — урчащий, насмешливый, с зычной хрипотцой. В нем — скрип кожаных седел, шум невольничьих торгов и кострища кочевников.

городом наших мертвых ханов.

Рацлава играла Сармату о тоске и дурных пророчествах, но сейчас плела бесконечную историю, смыкавшуюся на ее пальце обручальным кольцом. Был караван, и были дороги. Были легенды, рассказанные в пути, — о князьях и змеях, о драконьих невестах. Пусть Рацлава больше не сыграет ни одной песни, пусть Матерь-гора сведет ее с ума, замурует в недрах, но сегодня…

Давным-давно княжьи люди забрали Гурат-град себе, и Сарамат-змей вернулся, чтобы поквитаться с ними.

«Поквитаться», — выплюнула свирель в пустоту. И по зале разнеслось эхо: поквитаться, поквитаться.

Солнце стекало по его медному панцирю, а из исполинского горла выходил огонь.

Из свирели текла музыка — журчащая и воинственная. Пламя в едва теплящихся лампадах вспыхнуло так, что Малика слепо отшатнулась, закрывая глаза от яркого света. В бельмах Рацлавы отразились огненные языки: тогда девушка наконец-то сумела почувствовать жар и вытянула из него нити.

Когда по одной из лампад пошла трещина, свирель разодрала Рацлаве ладонь — глубоко, до самого мяса. Кружево рукавов из белого стало пятнисто-багряным, а серебряное шитье закапало кровью. Музыка пульсировала в свирели, билась, рвалась наружу стоном и драконьим пламенем: было у старого князя пятеро сыновей, и на их век пришлась война, страшнее которой не знал мир. Оттого пали гордый Гурат-град и сотни других городов, оттого матери плакали по своим сыновьям, а жены надевали вдовьи покрывала. Думай, Малика Горбовна, что это за песня — плясовая? Раскатистый грохот щитов или вопль по всем, кто погиб?

В зале больше не осталось холода — лишь живое тепло, лижущее кожу. Рацлава лихорадочно раскраснелась, сидя на прогретом полу, — конечно, она умрет, конечно, ее убьют, но перед этим она сыграет так, что каменные воины, которых успели изучить ее пальцы, расплывутся от жара. Пусть слушают они и пусть слушает гуратская княжна — свирель задыхалась, смеялась и плакала. Она — что рабыня, которая танцевала перед повелителем, зная: ее задушат, едва посмеет остановиться.

Пройдет время, и на пепелище Гурат-града вырастет трава. Проклюнутся ковыль и степные маки, сонные и алые. Ветер будет шелестеть в обгоревших остовах соборов, но знаешь, что самое страшное, Малика Горбовна? Это — не конец.

Сармат по-прежнему силен и жаден. Сколько нужно золота, чтобы хватило дракону? Сколько девушек, монет, столиц — однажды, когда Сармат умрет, это станет легендой. И княжества не вспомнят имя змея, требовавшего с них непомерную дань. Однажды, но не сейчас, — рыдай, свирель, кричи, чтобы тебя услышат каждый камень в Матерь-горе. Пой о любви и пои свою ненависть — играй, играй, играй… До тех пор, пока не сорвешь голос.

Песня оборвалась. Малика Горбовна пьяно покачнулась: растрепанная, оглушенная, — она словно стояла у открытого огня. Княжна бросилась на колени, оказавшись с Рацлавой лицом к лицу, и разрыдалась, прижимая к губам чужие изуродованные руки. Кровь Рацлавы мешалась с ее горячими слезами.

Медовые пряди застилали ее чернявое лицо. Малика целовала пальцы пастушьей дочери — что за боги могли вылепить их, раз они играют так, что сердце лопается от боли?

— Полно, княжна. — Рацлава утерла плечом разорванные губы. Она отняла руки, чтобы подняться, — затекшие ступни не слушались, и девушка с трудом выпрямилась во весь рост.

Малика осталась сидеть у ее ног и, едва Рацлава встала, властно перехватила ее запястья, притягивая к себе снова.

— Спасибо, — выдохнула княжна.

— Не за что меня благодарить.

— Нет, — возразила Малика, постепенно успокаиваясь. Глаза становились гордыми и сухими. — Есть за что. Мне стало легче.

С мгновение подумав, она легко взвилась с пола, колыхнув юбками. Рацлава не знала, что сейчас на лице княжны отражались чудовищные решительность и сила.

— Обещай мне кое-что, пастушья дочь.

— Все, что захочет госпожа. — Та равнодушно качнула плечом. — Говори.

— Сыграй обо мне однажды. — В горле Малики клокотал жар. — Под самый конец.

Рацлава не знала, что она имела в виду, — летний солнцеворот? Но не успела спросить — Малика, отпустив ее запястья и стиснув локти, произнесла:

— Прощай.

И тогда Рацлава растерялась. Неужели все начинается сначала? Ей снова придется остаться наедине с Матерь-горой? Хорошая благодарность за песню — Малика убегает так, словно за ней гонятся.

— Подожди! — вскрикнула Рацлава, когда княжна разжала пальцы. — Зачем тебе уходить? Останься здесь.

— Нет. — Малика расправила плечи. — Нет, пастушья дочь, — у меня есть дело.

Она ушла так быстро, будто кто-то пустил по ее следу гончих псов. Миг — и затихли шаги, развеялся едва уловимый, до смешного тонкий запах волос и кожи. Рацлава стиснула кулаки — кровь заляпала пол. Вот она, княжеская признательность. Стены начали остывать, а огни лампад зашуршали тише. Рацлава попыталась сдвинуться с места и только тогда поняла, насколько ей дурно.

Голова закружилась. Сознание дрогнуло, будто стекло от удара: жадная свирель забирала все больше сил, а Матерь-гора ослабляла, дразнила призраками нитей, которые девушка не могла ухватить. Рацлава поскользнулась на натекшей кровавой лужице и осела на пол — довольно, всего ей довольно. В ушах зашумело — надо уходить из этого чертога, а иначе… Рацлава не знала, что будет, но волна тошноты подкатывала к ее горлу, а ноги подкашивались. Она сейчас упадет замертво, и никто ей не поможет.