– А Лестат, думаешь, захочет их взять? – спросил Арман.

Все это даже слегка пугало Грегори: это мальчишеское лицо напротив, почти ангельское, херувимское лицо с теплыми карими глазами и ореолом мягких каштановых кудрей. Пугало, что это мальчишеское лицо принадлежит бессмертному пяти сотен лет от роду, которому уже дважды доводилось вести за собой других, быть их вождем, а все благодаря некой жесткой, безжалостной внутренней силе, которую никак нельзя было заподозрить по его внешности.

– Я уверен, что он захочет и сможет это сделать, – сказал Грегори. – Он единственный вампир, которого, так или иначе, знает весь мир Бессмертных. Других таких нет. Кто не читал его книги, тот видел его фильмы – или слышал песни. Его знают: его лицо, его голос, его обаяние, благодаря которому всем кажется, будто они знакомы с ним лично. И когда нынешняя ужасная ситуация с Голосом останется в прошлом, он возглавит народ. Должен возглавить. Бенджамин с самого начала был прав. С какой стати нам оставаться разрозненным племенем, лишенным вождя, если мы можем столь многого достичь, установив некую иерархию и объединив наши ресурсы?

Арман покачал головой.

Они расположились за столом из белого мрамора в двух белых китайских чиппендейловских креслах. Узкую застекленную комнату украшали хрупкие белые лилии и изысканные глицинии. Грегори, как всегда, явился на встречу в безупречном костюме-тройке. Волосы у него были острижены очень коротко. Арман же, этот длиннокудрый ангел, облачился в строгий камзол восхитительно-насыщенного темно-вишневого цвета с яркими золотыми пуговицами и рубашку из белого, почти светящегося шелка. Вместо галстука его шею обвивал широкий белый шарф, мягкими складками ложащийся на открытый ворот.

– Хорошее было время для вас с Луи, да ведь? – осведомился Грегори, пользуясь случаем, чтобы глубоко вдохнуть, прочувствовать момент, насладиться ароматом лилий в расписных вазонах и полюбоваться трепетом глициний, свисающих с решетки, установленной вдоль стены за спиной у Армана. Лиловатые соцветия напоминали ему виноградные лозы с картин абстракционистов. Глициния всегда заставляла Грегори вспомнить о винограде…

– Да, отличное, – подтвердил Арман, глядя на мраморную черно-белую шахматную доску на столе между ними. Правой рукой он бездумно поигрывал черным ферзем. – Но нам пришлось сражаться, чтобы достичь того, чего нам удалось достичь. Куда как легче скитаться в отчаянии, кочевать с места на место, не беря на себя никаких обязательств. Но я не уступал. Я привез сюда Луи, Бенджи и Сибель. Я стоял на своем. А теперь к нам присоединился еще и Антуан. Я люблю Антуана. И Бенджи с Сибель тоже любят его.

Он показал глазами на открытые двери. Антуан и Сибель вот уже больше часа играли вместе: она, как всегда, на пианино, а он на скрипке. Сейчас они исполняли вальс из какого-то мюзикла двадцатого века – «популярную» вещицу, должно быть, презираемую в мире классической музыки, но удивительно сумрачную и выразительную.

– Но что за смысл радоваться всему этому теперь? – вопросил Арман. – Пред лицом того, что грозит нам? – Он вздохнул. Круглощекое лицо его казалось сейчас совсем детским. – Придет час, когда мы сможем обсудить все, чему были свидетелями и что мы можем предложить друг другу. Но нынче же, со всей очевидностью, этот час еще не настал – особенно учитывая, что Голос натравливает друг на друга вампиров по всему американскому континенту. И тебе, разумеется, известно, что юные кровопийцы толпами стекаются в Нью-Йорк, невзирая на все предостережения Бенджи. Он миллионы раз твердил им, что они должны держаться в стороне, позволить старшим собраться – но они все равно приходят. Ты, верно, слышишь их еще отчетливее, чем я. Они там, в парке. Думают, деревья укроют их. И они голодны. И знают, что если только тронут невинного человека в моих владениях, я уничтожу их. Но все же пришли, и я чую их жажду.

Грегори ничего не ответил. Вампиров за окнами собралось около пятидесяти, не больше. И только-то. Немногочисленные уцелевшие, примчавшиеся сюда от отчаяния. Даже сейчас во многих городах последние разрозненные остатки молодежи, подстрекаемые Голосом, продолжали сражаться друг с другом, отрубали недавним товарищам головы, вырезали сердца, проламывали черепа. По всему миру на тротуарах и мостовых дымились черные пятна там, где солнце испепелило останки очередного погибшего вампира.

Арман, безусловно, об этом знал. Грегори не скрывал свои мысли.

– Мне не жаль, что они умирают, – признался Арман.

– Но уцелевшие, вот что важно теперь – те, кому удалось выжить, – заявил Грегори. – И еще важно найти вожака. И если этим вожаком не хочешь стать ты – ты, с твоим-то опытом…

– Каким опытом? – перебил Арман, сердито сверкая карими глазами. – Тебе же известно, кем я был – пешкой, палачом в рабстве у секты. – Он помолчал, а потом процедил – с горечью и так и не остывшим за много веков гневом: – В рабстве у Детей Сатаны… Что ж, больше я им не раб. Да, время от времени я выгоняю молодняк, а когда-то гонял из Нового Орлеана вообще всех вампиров, которые постоянно пытались пробиться к страдающему там Лестату и хоть краешком глаза увидеть его. Но ты бы удивился, узнай, как часто я пускаю в ход Мысленный Дар, чтобы напугать их, обратить в бегство. Гораздо чаще, чем… чем сжигаю их. – Голос его оборвался, на щеках проступил румянец. – Убийство бессмертных никогда не доставляло мне удовольствия.

– Что ж, может, тому, кто возглавит нас ныне, вовсе не обязательно быть неуемным палачом, – заметил Грегори. – Может, древние жестокие обычаи Детей Сатаны не имеют к нам никакого отношения. Но ты не хочешь быть вожаком. Сам знаешь. И Мариус тоже не хочет. Он слышит нас сейчас. Он здесь, слушает музыку. Прибыл полчаса назад. И у него нет ни малейшего желания никого возглавлять. Нет. По логике вещей нашим помазанником должен стать Лестат.

– Помазанником? – переспросил Арман, чуть приподняв брови.

– Фигура речи, Арман, – сказал Грегори. – Не более того. Мы очнулись от кошмаров культа Царской Крови и Детей Сатаны. Со всем этим покончено. Мы вырвались из плена суеверий и теперь верим лишь в то, что можем познать из физического мира вокруг нас…

– «Сад Зла» Лестата, – вставил Арман.

– Не такого уж сплошного зла, на самом-то деле, – возразил Грегори. – Среди нас не найдется ни одного, кто, как бы стар и древен ни был, не обладал бы сердцем – развитым и просвещенным, нравственным сердцем. Сердцем, что научилось любить во время смертной жизни и еще более развило эту способность, обретя бессмертие.

Лицо Армана погрустнело.

– Почему же у меня это заняло столько времени?

– Ты ведь еще очень юн, сам знаешь, – отозвался Грегори. – Я служил злополучной Царице тысячу лет. Я страдал под гнетом ее жестоких верований. Ты ведь еще даже не прожил столько – ни в какой форме. Вот что еще только предстоит осознать и тебе, и всем остальным. Ты стоишь в начале великого путешествия – и пришла пора научиться думать в терминах того, на что ты способен как создание, наделенное огромной мощью и тела, и духа. Хватит уже этого самоедства, ненависти к себе! Хватит твердить, что, мол, «проклято» то, «проклято» это. Мы не прокляты! И никогда не были прокляты. Кто на белом свете имеет право проклинать хоть какое живое создание?