День сменился темной ночью. Чужеземец вернулся на судно и попытался заснуть. Несмотря на усталость, сон не идет к нему, он все думает о заключенных и о том, что его приезд оказался бесполезным. Себастья Палоу тоже не спит. Бодрствуют и заключенные вместе со священниками, которые утешают их молитвами и наставлениями. Благодаря этим молитвам и увещеваньям все, кроме двух человек, раскаялись, признали свои заблуждения, и, хотя завтра они умрут, хотя их дни сочтены, они обретут иную жизнь, вечную. Кое-кто продолжает верить в чудо. Сара все повторяет Марии, что не надо бояться, что орлица готова их спасти. Однако Мария больше надеется на помилование перед самой казнью, а не на видения несчастной безумной. Старик Боннин, как и его дочь, полагается на спасительные крылья… Ах, если б он успел вовремя смастерить их! Его бы тогда ни за что не поймали! Рафел Онофре умоляет священника, чтобы тот попросил о снисхождении. Юноша готов отдать свою жизнь ради жизни возлюбленной, это он навлек на нее несчастье. Изабел Таронжи в который раз повторяет, что ничего не может изменить, что родилась еврейкой, еврейкой и умрет. Священники могут молиться сколько им угодно, но Адонай укрепляет ее в вере. Тетушка Толстуха, ее сестра Айна и Китерия иногда вторят молитвам священнослужителей, а иногда никак не могут сосредоточиться. Айна и Китерия думают о своих бедных беззащитных сиротах. А тетушку Толстуху больше всего пугает то, как она пойдет к месту казни, а все вокруг – она в этом уверена – будут улюлюкать и тыкать в нее пальцем, даже те, кого она вылечила от дурных болезней и от ужасных ран, за которые не брался ни один врач. Это улюлюканье подонков страшит ее даже больше, чем ловкие руки палачей, чем сама казнь. Она больше переживает за молодых, чем за себя. Сама-то и так долго не протянет… Что до Марии Агило, то она в полном отчаянье. Она теряет всех: мужа, сына, будущую невестку.

Габриел Вальс попросил отца Аменгуала, чтобы тот молился про себя, не мешал ему своим монотонным бормотаньем, дал немного отдохнуть. Иезуит стал молиться тише. Вальс лег на подстилку и закрыл глаза. Однако не с тем, чтобы заснуть, – спать он не в силах, – но чтобы собраться с мыслями. Последние три дня он испытывал ужасное беспокойство. Все у него в теле разладилось. Он никогда не подозревал, что его нутро от страха сыграет с ним злую шутку и ему придется то и дело бегать на горшок, наполняя всю камеру зловонием.

– Ты сгнил, Вальс, – сказал отец Аменгуал, глядя на него с отвращением. – Сгнил и снаружи, и внутри.

– Это мое тело противится страху, – ответил раввин, стараясь унять дрожь, охватившую его, как только главный инквизитор прочел приговор и вышел.

Счастье, что в его присутствии Вальс стоически держался, словно пренебрегая смертью. Но на самом деле это не так. Он боится ее. Он не лучше других, и они тоже сейчас – каждый в своей камере – мучаются животом от страха. Остальных, возможно, помилуют, простят им заблуждения, если они раскаются в грехах. И пусть раскаются! Пусть отрекутся от Адоная и примут учение Христа! Ведь от Него они потом так же отрекутся, ибо веру никогда нельзя принять насильно, ее нельзя навязать огнем и мечом – она вызовет лишь отторжение! Пусть только они спасутся! Жизнь дороже всего остального. Она у каждого одна. И каждый волен ею распоряжаться. Каждый – своей, а не чужой, как распорядился он жизнью тех, кто доверял ему как раввину. Ох, как он теперь раскаивается в этом. Именно поэтому ему нет спасения от смерти на костре. Нет прощения. Он должен остаться верен себе в смерти, как был верен при жизни. За неудачный побег отвечает он, и он должен заплатить за него, показав, что является настоящим мужчиной, независимо от того, иудей он или христианин.

Последние дни Вальс часто представлял себе, как его в конце концов оставят одного, как отец Аменгуал наконец-то будет клевать носом, а потом крепко уснет и захрапит. Он уже проверил, насколько хрупок глиняный горшок, в котором ему приносят воду: достаточно один раз ударить, и он разобьется. Тогда можно будет припасти осколок. Ему никогда не приносили ни ножа, ни лезвия для бритья. Вены на запястьях у него заметные. Так что перерезать их будет несложно. Алонсо Лопес, сидя в тюрьме, сделал себе обрезание осколком глиняной миски, чтобы предстать перед Адонаем именно так, как считал нужным. Он умер на костре. Его крайняя плоть тоже обратилась в пепел… Как бы избежать мучений в огне?! Самому положить себе конец, до того как его выведут отсюда в санбенито и картонной митре и, огласив прилюдно приговор в монастыре Святого Доминика, заставят проехать по всему городу верхом на осле к месту казни, под насмешки, плевки и улюлюканье толпы. «Так мне придется страдать гораздо меньше. Говорят, у тех, кто вскрывает вены, сладкая смерть. И моя гордость не пострадает ни из-за отца Аменгуала, ни из-за инквизитора. Ну а как быть со всеми моими близкими?» Как быть с теми, кого обрек на костер именно он?.. Нет, он не может их оставить. Он опасается, как бы голос не подвел его, наподобие желудка, и не попросил за него о снисхождении. Нет, нет, этого не должно случиться. Ни за что. Лучше об этом не думать. Лучше представить себе, что огонь поглотит его мгновенно. Его судьба была предрешена в тот день, когда он решился на побег, и теперь уже ничто не может ее изменить. Призрит ли его Яхве или оставит, у него нет иного выхода, как принести себя в жертву своей вере. Той вере, которая в нем ослабла, потому что сейчас Вальс уверен лишь в одном: он – мужчина и, чтобы доказать это, должен победить жизнь и спокойно встретить смерть.

Себастья Палоу нехотя одевается с помощью слуги. Слава Богу, он не делит комнату с Барбарой – как, по его предположениям, должно было бы случиться в первые месяцы после женитьбы, – а значит, может спать в одиночестве. Всю ночь он ходил по комнате, волнуясь и так и не сомкнув глаз. Вчера он наговорил лишнего слуге Бланки. Теперь он жалеет об этом. У Палоу ужасно болит голова, он в мрачнейшем расположении духа. Ему совершенно не хочется присутствовать на ауто, но иного выхода нет: он вынужден сопровождать свою благочестивую жену, которая пришла в необычайное возбуждение по поводу грядущего события. Счастье еще, что в приделе, где они будут сидеть под прикрытием жалюзи, Вальс его не заметит. Палоу не хотел бы встретиться с ним взглядом. Его дядя благоразумно уехал подальше из Сьютат, чтобы избежать созерцания казни. Анжелат тоже не придет, сославшись на внезапную болезнь: сама мысль о предстоящем зрелище приводит его в полный ужас.

Чужеземец снова сошел на берег. Дорога, ведущая из Порто Пи в Сьютат, запружена повозками и пешими людьми. Все торопятся. Все хотят поспеть, чтобы доказать чистоту своей крови, ничуть не смешанной с еврейской. И все радуются, чувствуя свою причастность к празднеству веры, торжествующей над порочной ересью. Вот уж завопят они что есть силы, едва завидев позади белой хоругви с зеленым крестом процессию с гнусными осужденными в санбенито, с этими падшими дьявольскими душами, которых даже Господь в бесконечном своем милосердии не захотел принять в свое лоно, а отправил во тьму. «Благодарите Бога, – сказали прихожанам проповедники на воскресной мессе, – благодарите Бога, что своими глазами увидите наказание, ниспосланное Им этим псам, этим неверным, этим еретикам. Вознесите голоса ваши, дабы возблагодарить Его за милость сию…»