Однажды за обедом Кеннет сообщил нам с Путцелем, что собирается арендовать дом на Лонг-Айленде и пригласить нас туда. На следующий же день он забыл об этом, но не я. Я немедленно вцепилась в идею снять с ним дом на лето. Я соблазняла его красивым домиком на Адирондаке, но этот вариант оказался слишком непрактичным, хотя мы оба очень хотели туда поехать. Потом я сняла дом своего друга в Мейне, но мы подумали, что это слишком далеко, и отказались от него. В конце концов мы решили поехать в Коннектикут и жить по соседству с Лоуренсом и Джин Коннолли. (Это место было на берегу озера, где запрещалось купаться евреям.) Я уговаривала Кеннета встретиться с владельцем и заключить договор на свое имя, но он взбунтовался и отказался говорить с таким человеком, поэтому мне пришлось отправить своего друга Пола Боулза.

Перед поездкой в Коннектикут я послала Синдбаду телеграмму и попросила его взять увольнительную на три дня, после чего полетела к нему во Флориду на День независимости. Он был расквартирован в Дрю-Филд под Тампой. Жара стояла страшная, но мы замечательно провели время и в основном ходили в испанские рестораны и на пляж. Я не видела Синдбада с зимы, когда его призвали, и была счастлива нашей встрече. Мы очень любили друг друга и с удовольствием проводили время вместе. После окончания его увольнительной я осталась еще на несколько дней, чтобы проводить с ним вечера, но видеться со мной ему было слишком тяжело из-за выматывающей жары и долгих часов на службе.

Днем мне было нечем заняться, и у меня было много свободного времени. Кеннет попросил навестить его друга в госпитале в Дрю-Филд — тот сломал бедро и ждал отставки из армии. Я встретила его как-то раз на вечеринке у Кеннета, но боялась, что он не узнает меня, поэтому предупредила о своем визите запиской. Я заблудилась в Дрю-Филде и, пробравшись через горячие болота, вошла в госпиталь через заднюю дверь. Медсестра сказала мне, что рядовой Ларкинс на десятой койке. Я легко нашла его; выглядел он очень странно. Из-за травмы он был зафиксирован в полуподвешенном состоянии хитроумным устройством, похожим на натянутые нити Кислера в моей галерее. Он спал, когда я пришла, и, не желая его будить, я села и стала ждать, пока он проснется. Спустя долгое время я решила осторожно тронуть его пальцем. Жара стояла ужасная, и в палате лежало множество несчастных солдат в гипсе со сломанными шеями и прочими увечьями. Одному из них нельзя было двигать головой, и ему приходилось не сводить глаз с шарика, подвешенного к потолку.

Казалось, Ларкинс мне обрадовался, но я почувствовала, будто вырываю его из другого мира, и не знала, правильно ли я поступаю. У меня создалось странное впечатление, будто он пролежал там уже много месяцев с терпением Будды и ничего не имел против такого положения вещей. Я простодушно разболтала ему все о нашем дуплексе и планах на лето, не подозревая, что он станет орудием зла и разрушения в моей жизни и что я своей болтовней сама на себя навлекаю беду. К несчастью, оказалось, что он тоже тайно влюблен в Кеннета. Он притворялся, будто рад нашим планам, и принял мое приглашение провести с нами лето, если успеет уволиться из армии. Я навестила его дважды и принесла ему книги. Позже я написала ему из Коннектикута, не догадываясь, как я потом пострадаю от его рук.

Когда я заключила договор аренды на дом в Коннектикуте, Кеннет решил, что приедет только через десять дней, а поскольку дом мы сняли на месяц, это значило, что он проживет там только три недели. Я не видела нужды его торопить и была рада, что он приедет хотя бы ненадолго. Он помог закупить еду и одолжил постельное белье — мое было в хранилище; дал мне масло и еще кое-что и погрузил все это в машину. Я взяла с собой старого друга, русского, который хотел вырваться из Нью-Йорка на несколько дней, так что, когда Кеннет приехал через десять дней, дом был приведен в порядок. Может, на это он и рассчитывал.

К тому времени меня уже знали в округе как миссис Боулз, поскольку дом был арендован под этим именем. Сам дом был кошмарный, но прямо напротив его двери раскинулось живописное запретное для евреев озеро. Мне нравилась моя жизнь с Кеннетом и особенно то, что мы делили обязанности и расходы — от этого я чувствовала нас семьей. Готовил чаще всего он; у него это получалось значительно лучше, чем у меня. Он не только занимался едой, но придирчиво следил за порядком и без конца чистил холодильник. Я мыла посуду и изредка готовила. Мы ездили за покупками на моем автомобиле, слушали радио — тоже в автомобиле, много купались и загорали, развлекали соседей и ухаживали за моими котами. Мне казалось, будто я замужем за Кеннетом, и была абсолютно счастлива и в кои-то веки спокойна. Нас несколько раз навещал Путцель и Пол Боулз с женой, настоящей миссис Боулз. По-моему, Кеннет тоже был счастлив и только один раз сорвался и непременно захотел поехать в Нью-Йорк. Удивительно, но меня он тоже позвал с собой. В тот вечер Пол возвращался в город, и мы поехали с ним все вместе. Кеннет тогда довольно сильно ревновал меня к Полу.

Когда мы приехали в Нью-Йорк, Кеннет отправился на встречу, и я попросила Пола приютить меня на ночь в большой квартире, которую он арендовал на лето у Вирджила Томпсона. Мы провели чудесный вечер. Я лежала на полу на надувном матрасе в его африканском халате, а он играл для меня свои композиции. Мы даже занялись любовью. Он был очень хорошим композитором-модернистом. Еще у него были десятки бутылочек с экзотическими благовониями, которые он сам смешивал, и одно амбре он нанес мне на запястья. На следующий день мы обедали вместе с Мэри, Марселем, Кеннетом, Путцелем и Полом, который пришел в белом костюме и смотрелся очень изящно и изысканно.

После обеда мы с Кеннетом поехали в его квартиру и там стали слушать музыку на фонографе. Мы сидели рядом, он обнимал меня, и я, как обычно, чувствовала себя в раю. Мы пропустили свой поезд в Коннектикут и несколько часов ели и пили в баре на Центральном вокзале. Наконец мы доехали до дома.

Эти три недели мы жили с Кеннетом как супруги за исключением одного аспекта: мы не спали вместе. Однажды ночью он предложил мне лечь с ним, потому что я была очень напугана. В саду Джин мы увидели на земле не то труп, не то еще какую-то неведомую фигуру. Это было после вечеринки по пути домой. Когда мы сходили за фонарем и вернулись, труп уже исчез, но не жуткое воспоминание о нем.

В то время нам было так хорошо вместе, что мы строили всевозможные планы на будущее. В феврале мы решили поехать на Кубу и оставить галерею на Путцеля. Кеннет обещал свозить меня в Грецию после войны — я там никогда не была, а он очень любил эту страну.

Кеннет настоял на том, чтобы мы, как и договаривались, 1 сентября вернулись в Нью-Йорк, хотя могли бы и задержаться до Дня труда. Он хотел, чтобы я отвезла его обратно. Ему так было удобнее, так что я, естественно, не возражала. По возвращении я одна переехала в дуплекс — Кеннет ждал кое-какую мебель, оставшуюся в доме, который он пересдал другим людям. Видимо, поначалу в этой огромной квартире мне было очень одиноко, потому что я приглашала к себе самых странных людей.

Джин Коннолли переехала ко мне на несколько недель и в итоге осталась на всю зиму. Он была влюблена в Лоуренса и стала бы ему прекрасной женой, так что больше смысла было бы ей жить с ним, а не со мной. Она много лет прожила в Англии, где была замужем за Сирилом Коннолли, светочем английской литературной критики. Джин была красивой брюнеткой на двадцать лет моложе Лоуренса, очень умной и приятной в общении. Она близко дружила с Кеннетом, но в скором времени, хоть и без злого умысла, стала источником больших проблем в нашей ménage[77].