– Знаете, я даже не предполагала, что не получу от него строгую записку с выговором за свой непозволительный поступок.

Вот что откровенно сказала ей Милли, и это заставило ее опрометчиво поспешить с ответом:

– О, он никогда в жизни не пришлет вам такую записку!

Сюзи почувствовала свою опрометчивость сразу же, услышав вопрос юной приятельницы:

– Почему же нет? Как любому, кто сыграл бы с ним подобную штуку.

– Ну, потому, что он не считает это «штукой». Он смог понять ваш поступок. Все хорошо, вы же видите.

– Да, я вижу. Все хорошо. Он проще ко мне относится, чем к кому-то другому, потому что так проще от меня отделаться. Он просто делает вид, а я не стою того, чтобы меня отчитывать.

В отчаянии оттого, что спровоцировала столь опасную вспышку, бедная Сюзи ухватилась за единственное свое преимущество:

– Вы всерьез вините такого человека, как сэр Люк Стретт, в том, что он несерьезно к вам отнесся?

При всем желании Сюзи не могла не видеть, с каким выражением взглянула на нее ее юная собеседница: это было странное, полуизумленное понимание сказанного ею.

– Ну, в той мере, в какой глубокую жалость можно счесть несерьезным отношением.

– Он вовсе не испытывает к вам жалости, – принялась горячо урезонивать ее Сюзи. – Вы просто – просто, как всем другим, – очень ему понравились.

– Тогда – это не входит в его профессиональные обязанности. Он – не то же самое, что другие. Нельзя, чтобы я ему нравилась.

– Почему же нельзя, если он желает работать для вас?

Тут Милли снова одарила ее взглядом – на этот раз с чудесной улыбкой:

– Ах, вот вы и попались! – Миссис Стрингем залилась краской, потому что она действительно снова попалась; но Милли сразу же выпустила ее на волю. – Только работайте для меня – что бы ни случилось, работайте для меня! Это именно то, чего я хочу. – С этими словами она, как обычно, обняла подругу. – С ним я не собираюсь быть такой гадкой!

– Очень надеюсь, что нет! – Миссис Стрингем рассмеялась, за что получила поцелуй. – Впрочем, я не сомневаюсь, что от вас он и это спокойно примет! Это вы – не то же самое, что другие.

Милли минуту спустя согласилась с этим, что дало ей право на последнее слово.

– Да, настолько, что люди способны принять от меня все, что угодно!

И то, что миссис Стрингем после этого оказалась способна безропотно принять, было полное отсутствие сообщений о нанесенном Милли визите к врачу. Это фактически положило начало их странной независимости друг от друга – независимости их действий и манеры поведения в том, что касалось будущего Милли. Каждая из них пошла своим собственным путем, с активного согласия младшей из подруг, поскольку это было не чем иным, как исполнением желания, которое она так замечательно выразила в своей просьбе после первой встречи миссис Стрингем с сэром Люком. Она всей душой одобрила ту идею, что Сюзи необходимо еще не раз встретиться с доктором – наедине, целенаправленно, лично – в любой возможной форме; она одобрила все идеи, но более всего ту, что сама должна продолжать вести себя так, будто ничего не произошло. Раз они будут для нее работать, ее манера поведения будет именно такой, и, хотя ее компаньонка ничего от нее самой об этом не узнала, именно таким было ее поведение с консультирующим ее врачом. Милли построила свой визит к нему на самом простом основании: она пришла просто сказать ему, как она тронута его добрым расположением к ней. Это почти не потребовало объяснений, ибо – как уже говорила ей миссис Стрингем – он понял и мог лишь ответить, что все хорошо.

– Я провел чудесные четверть часа с этой умнейшей дамой. У вас хорошие друзья.

– Такие, что каждый думает обо всех других. Но так же и я… – продолжала Милли, – я тоже думаю о них, обо всех вместе. Вы все очень хороши друг для друга. И в этом смысле, смею сказать, вы для меня – самый лучший из всех.

Тут у нее возникло одно из самых странных ее впечатлений и в то же время одна из самых острых ее тревог – проблеск понимания, что, если она, так сказать, зайдет слишком далеко, она может лишить их отношения легкости, если не самой их ценности. Зайти слишком далеко означало бы, по меньшей мере, отказаться от попыток быть простой. Сэр Люк будет прямо-таки готов ее возненавидеть, если она, отвлекая его на каждом шагу, станет стеснять его в проявлении доброты, какая, несомненно, есть часть его высочайшего метода. Сюзи, разумеется, ее не возненавидит, ибо Сюзи вполне готова ради нее страдать. У Сюзи зародилась благородная идея, что так она сможет каким-то образом принести ей пользу. Однако нельзя было бы ожидать, что это же может стать желанным способом для величайшего из лондонских докторов. У него на такое, при всем его желании, не нашлось бы времени; в результате Милли почувствовала некое внутреннее предостережение. Лицом к лицу со своим спокойным, сильным руководителем, она в этот момент вновь испытала такой же всплеск чувств, какой познала во время знаменательного разговора с Сюзи. Их беседа свелась к тому же самому: она – Милли – поможет ему помочь ей, если такое вообще возможно; а если такое невозможно, она поспособствует ему все сделать как можно лучше. Не потребовалось много дополнительных минут, на приведенном основании, даже для того, чтобы Милли-пациентке удалось обменяться с доктором ролями. Что́ он фактически иное, как не пациент, с терпением переносящий боль, и что она такое, как не целительница, с того момента, как, приняв раз и навсегда неизбежное, избрала себе политику избавления своего руководителя от тревог о ее чувствительности? Чувствительность она оставит ему, ему доставит наслаждение возможность ее проявлять, а сама она, несомненно, со временем станет наслаждаться тем, какое наслаждение он от этого получает. Она зашла настолько далеко, что вообразила себе, как внутренний успех ее размышлений на миг, прямо перед взором сэра Люка, окрасил ее щеки румянцем – относительным признаком здоровья; и то, что произошло дальше, действительно добавило краски ее предположению.

– Несомненно, каждая малость помогает! – добродушно отметил сэр Люк ее безвредный выпад. – Но – помогает или не помогает, а выглядите вы просто изумительно.

– Ах, я так и думала, – ответила девушка: похоже было, что она увидела, куда он клонит.

Но ей было бы интересно узнать, о чем он догадывается. Если он вообще о чем-нибудь догадался, это было бы просто замечательно с его стороны. А что касается того, о чем было догадываться, то, если это стало ему очевидно, он не мог догадаться об этом иначе, как только в силу собственной острой проницательности. Следовательно, его проницательность была неимоверна; и если на ней зиждилась чувствительность, которую она – Милли – предполагала ему оставить, его доля будет не такой уж малой. Но ведь и ее, между прочим, будет вовсе не маленькой – что даже сейчас доставляло ей большое удовольствие. «Интересно, может быть, и в самом деле в этом кроется что-то для нее существенное?» – подумала она. Идя к нему, Милли вовсе не была уверена, что ей действительно «лучше», и он не употребил этот компромиссный термин по отношению к ней – он всегда будет ужасно осторожен в его использовании; несмотря на это, она вполне была бы готова сказать, из дружелюбия и сочувствия: «Да, так и должно быть», – ведь у него было такое, ни на чем не основанное чувство, что с ней что-то произошло. Это чувство было ни на чем не основано, потому что кто бы мог ему что-нибудь сказать? Сюзи? Милли была уверена, что та пока еще не виделась с сэром Люком, а это – такие вещи, какие она никак не могла сообщить ему в первый раз. Поскольку так велика оказалась его проницательность, почему бы ей, благодарно признавая это, не принять новое обстоятельство, с которым ему явно хотелось ее поздравить, как вполне достаточный повод для поздравления? Если обращаться с поводом достаточно осторожно, он может произвести некий эффект; а для начала можно поступить таким образом.