— Объяснитесь, есаул, — потребовал Курбатов.

— Поскольку группа распалась… Лично я считаю свой долг перед командованием, вами, господин Курбатов, не говоря уже о России, выполненным. Точнее, намерен выполнять его вплоть до границ Польши. Идя по России, я, как и капитан Иволгин, долго размышлял над своей судьбой. Над тем, что делать дальше. И решил: настало время возвращаться в Польшу. На землю предков. Продолжать борьбу там. Борьбу за освобождение Польши. Единственная точка России, которая все еще влечет меня, — отцовское имение. Во что бы то ни стало навещу его — и к Висле.

С минуту Курбатов молчал. Они пришли сюда вольными стрелками. Вместе обязаны были дойти только до Волги. Так что формально все верно. Любой из офицеров его группы впредь мог поступать, как считает нужным: оставаться здесь, возвращаться в Маньчжурию или же идти дальше, к границам рейха.

— Что скажете на это, капитан Иволгин?

— Не хочу, чтобы кто-либо оставался в моей группе по принуждению, князь. — Он знал, как трудно командовать Кульчицким. Даже Курбатову.

— Пожалуй, вы правы, — охотно согласился подполковник. — А что касается чина, то, согласно данным мне полномочиям, после перехода через Урал я имею право повысить в чине любого бойца группы. Что и было сделано. Отныне вы, господин Кульчицкий, есаул.

— Лучше капитан. Казачьи чины в Польше не в чести, уж извините.

— Как будет угодно, господин капитан. Вы, господин Вла-севич, отныне поручик.

— Служу Отечеству! — рявкнул Власевич из своего закутка. — Весьма сожалею, что не могу сказать «царю и Отечеству».

— Барон фон Тирбах тоже произведен в поручики. Отныне прошу обращаться друг к другу, исходя из этих производств. Капитан Иволгин, на рассвете я увожу свою группу. Связь с Конрадом поддерживаете лично. Действуйте исходя из обстановки, во имя освобождения России.

В последний раз окинув взглядом пуританскую готику здания римской курии, в котором размещался весь греховнобюрократический аппарат Ватикана — секретариат и десять духовных конгрегаций, — Скорцени заметил, что его персона уже привлекла внимание одного из тайных агентов.

«Наконец-то и мной заинтересовались, — спокойно приветствовал это штурмбаннфюрер. — Не все же почести — папе римскому».

Оказавшись за пределами Ватикана, он подал условный сигнал поджидавшей его у машины Лилии Фройнштаг. Та сразу же предупредила сидевшего за рулем Родля и поспешила к автомобилю пггурмбаннфюрера.

Агент не зафиксировал их сигналов. Он продолжал держать в поле зрения только Скорцени. Его «пежо» стоял за углом, метров на пятнадцать дальше, чем машина штурмбанн-фюрера. Пытаясь опередить немца, агент ускорил шаг, потом перешел на противоположную сторону улицы и наконец бегом бросился к своему автомобилю.

То, что между ним и дверцей «пежо» оказалась невесть откуда появившаяся бедрастая девица, итальянец воспринял как обычную уличную сценку. В боголюбимых околоватикан-ских кварталах всегда околачивалось немало проституток.

— Не согласитесь ли подвезти меня, синьор? — спросила девица по-итальянски, с хорошо знакомым в Риме немецким акцентом.

Однако итальянца это не очень насторожило. Судя по одежде, незнакомка была с Севера, а произношение ее вполне смахивало на произношение ломбардийских немцев-швейцарцев или австрийцев из района Альто-Адидже.

— Не сейчас, фройлен, — на ходу бросил итальянец и, оттеснив девицу плечом, открыл дверцу.

Но в ту минуту, когда он взялся за руль и приготовился нырнуть в машину, унтерштурмфюрер схватила его левой рукой за волосы, выстрелила в затылок из почти бесшумного пистолетика и, рванув на себя, с силой отшвырнула на тротуар.

Когда машина со Скорцени и Родлем показалась из-за угла, Лилия уже сидела за рулем.

Родль притормозил и пристроился за ее машиной, чтобы прикрыть побег.

Трое случайных прохожих, оказавшихся свидетелями этой сцены, остановились и демонстративно отвернулись лицами к стене, показывая, что они ничего не видели.

«Эти будут молчать, — подумал Скорцени, перехватив взгляд Родля. — Не забывай, что молчанию их учила не только война, как нас, немцев, но и мафия».

Фройнштаг вела машину в том направлении, в котором они должны были уходить согласно плану. Она была спокойна, словно отправлялась на бесцельную утреннюю прогулку.

Ровно через три квартала на хвосте у Родля и Скорцени оказалась машина с Гольвегом и еще двумя «коршунами Фриденталя». Заметив их, унтерштурмфюрер резко затормозила свой «пежо» так, что Родль чуть не уткнулся передком машины в ее кузов, и, спокойно захлопнув дверцу, пересела к нему. На заднее сиденье, рядом со Скорцени.

— Все тихо? — деловито спросила она, осматривая дорогу через ветровое стекло.

— Иначе и быть не могло.

— Пусть потом разбираются.

Скорцени не мог не заметить, сколь безразличен и ровен ее голос. Неправдоподобно успокоенным и бесстрастным показался он первому диверсанту империи. Скорцени даже пожалел, что не познакомился с этой женщиной раньше. Значительно раньше. До Абруццо.

— «Нужно будет попридержать ее после окончания фри-дентальских курсов где-нибудь неподалеку от Берлина, — подумалось ему. — Рано или поздно она еще пригодится нам».

— Но замечу, что своим выстрелом вы могли завалить всю операцию, Фройнштаг, — почти подсознательно вырвалось у Скорцени. Хотя, конечно же, он должен был выразить восторг действиями своей курсантки.

— Вот как? — удивленно взглянула на него Лилия. И Скорцени обратил внимание на то, какие у нее зеленовато-холодные глаза. — Мне-то показалось, что я спасла ее. Иначе, по привычке, вы бы тащили этого продавшегося англичанам пасынка дуче через весь Рим. И с каждым кварталом избавиться от него становилось бы все труднее.

— Но и палить у стен Ватикана…

— Я привыкла действовать решительно. И так же намерена действовать впредь.

— Извините, штурмбаннфюрер, но унтерпггурмфюрер Фройнштаг, пожалуй, права, — осмелился вмешаться Родль.

— В таком случае нужно признать, что ей пришлось выполнять ту работу, которую не удосужились выполнить вы, Родль.

— А вообще-то вы храбрец, Фройнштаг. — Скорцени сказал именно так: «храбрец», в мужском роде. Лилия должна была воспринять это как высшую степень похвалы. — Хотя и достаточно безрассудны. Правда, безрассудство иногда тоже называют храбростью. В этом один из жестких парадоксов войны.

— Но бывает наоборот, — сухо проговорила унтерштурмфюрер, гулко отстукивая каблуками по переходу замка, — истинную храбрость беззастенчиво клеймят безрассудством. Вы и сами, помнится, сидя в машине…

— Бывает, что клеймят, не спорю.