Британцы постепенно взяли лагерь под свой контроль: переписали всех выживших заключенных, распределив их по национальностям; Берген-Бельзен был переименован в лагерь для перемещенных лиц, а узников начали готовить к репатриации. Густав оставался с венгерскими евреями; у него появилось среди них много добрых друзей, и они выбрали его старшим по комнате.

Это было освобождение и все-таки не освобождение. Ими больше не управляли СС, британцы доставляли в лагерь продовольствие и лекарства, они хорошо питались, и их здоровье постепенно восстанавливалось (хотя в главном лагере заключенные были в таком плохом состоянии, что тысячи их умерли уже после освобождения). И все-таки они оставались арестантами. Венгерские солдаты получили от британцев приказ никого не выпускать из лагеря и в точности его соблюдали. В Лагере II карантин установили лишь для профилактики: тифа там не было, как и нужды держать заключенных под стражей. Густав начал роптать, мечтая снова оказаться на свободе после всех этих лет.

Об освобождении Бельзена трубили газеты по всему миру; о нем сообщали по радио и во всех новостях. Родственники узников со всей Европы, из Британии и Америки отчаянно слали запросы в надежде хоть что-то узнать. Периодически грузовичок капитана Сингтона объезжал Лагерь II, передавая по громкоговорителям фамилии людей, которых разыскивала семья[499].

Густав думал об Эдит и Курте. Он не видел дочь с самого ее отъезда в Англию в начале 1939 года и не получал от нее вестей с начала войны. От Курта тоже не было известий с декабря 1941 года. Густав написал письмо Эдит, указав свои данные и номер барака, и передал его – вместе с тысячами посланий от других заключенных – через британскую администрацию[500].

В главном лагере медицинский персонал боролся день и ночь, чтобы спасти как можно больше жизней. Это место потрясало любого, кто оказывался в нем. Тела тысячами лежали на земле, а между ними двигались, словно тени, полумертвые и полуживые; они перешагивали через трупы, как через бревна, и присаживались съесть добытую пищу спиной к штабелю мертвецов[501]. В лагере копали глубокие ямы длиной в десятки метров. Эсэсовцев заставляли на руках перетаскивать туда тела под проклятия и оскорбления бывших заключенных; некоторые охранники пытались бежать в лес, но их расстреливали, а их сослуживцам приходилось таскать трупы обратно в лагерь и бросать в ямы вместе с их жертвами[502]. В конце концов задача оказалась непосильной: тел было слишком много, и их стали сталкивать в ямы бульдозерами. Ушло почти две недели на то, чтобы всех похоронить[503].

Выживших из Лагеря I перевели в чистые, основательные казармы Лагеря II, переоборудованные под госпиталь. Как только загаженные, полуразвалившиеся деревянные бараки в главном лагере опустели, их сожгли огнеметами.

Медсестра-англичанка из вспомогательного персонала вспоминала, как терзалась угрызениями совести: зная о существовании таких лагерей еще с 1934 года, она не представляла себе – и не хотела представлять, – каковы они на самом деле. Медсестра и ее коллеги «пылали праведным гневом против тех, кто был в первую очередь ответственен за их появление, против немцев, и гнев этот становился в Бельзене сильнее с каждым днем»[504]. Их потрясло и то, что издевательства и унижения низвели многих узников до состояния животных: они дрались за еду и ели из мисок, одновременно служивших ночными горшками, которые в лучшем случае протирали тряпкой»[505].

Приток заключенных из главного лагеря стал угрозой для Густава и других выживших из Миттельбау: они оказались рядом с источником тифа. Здания, где разместили инфицированных, охранялись, но само их присутствие увеличивало риск, что зараза распространится по баракам.

Густав мечтал скорее покинуть это невыносимое, наводящее ужас место.

Через десять дней после освобождения первые транспорты с репатриантами получили разрешение на отъезд; они увозили на родину французов, бельгийцев и голландцев. Путь домой лежал для них через освобожденные страны. Тем же, кто раньше жил в Германии, Австрии и других местах, остававшихся зонами военных действий или до сих пор занятых нацистами, предстояло ждать. Густав с завистью наблюдал, как отправлялись транспорты, и в конце концов потерял терпение. Пускай это выглядело глупо, пускай Австрия еще не была свободна; он знал, что сумеет отыскать дорогу домой, и ничто ему не помешает. Он верил, что Фриц уже в Вене, дожидается его. Густаву срочно нужно было вернуться назад, к сыну. По крайней мере избавление от заключения он себе заслужил.

Выбрав момент, утром 30 апреля, в понедельник, он двинулся в путь. Собрав свои немногочисленные пожитки и захватив немного еды, Густав вышел из барака и по бетонированному плацу зашагал к дороге.

Но путь ему преградил венгерский солдат с винтовкой в руках.

– Куда это ты собрался?

– Домой, – сказал Густав. – Я ухожу.

В глазах у солдата он увидел тот же огонек, что у сотен эсэсовских охранников – ненависть антисемита к еврею-заключенному. Каких-то две недели назад венгры сражались на стороне нацистов. Густав попытался его обойти. Солдат поднял винтовку и прикладом ударил его в грудь. Густав захрипел и едва не упал.

– Сделаешь еще шаг, и я тебя застрелю, – пригрозил солдат.

Густав повидал достаточно, чтобы знать: тот сдержит слово. Побег не удался; он снова был в ловушке.

Потирая руками ушибленную грудину, он пошел обратно в свой блок. Выбраться из Бельзена оказалось сложнее, чем он предполагал. Густав обсудил ситуацию с еще одним венцем, по имени Йозеф Бергер, который тоже мечтал скорее вернуться домой.

В тот же вечер они вдвоем потихоньку вышли из барака и стали бродить вокруг, поглядывая на стражу. Наконец настал долгожданный момент смены караула; солдаты отвлеклись, и Густав с Йозефом, воспользовавшись случаем, бросились бежать – на этот раз не по дороге, а в направлении леса, подходившего к лагерю с северо-западного края.