– Нет, – возразил Эдмон с весьма серьезным видом. – Уверен, я понимаю, в чем дело. Голова тут ни при чем, Мари.

– Не голова?

– Нет, нет. Ты беременна.

Эдмон не дает мне скучать

Двадцать третьего августа была выпущена декларация о «Массовой мобилизации». Все мужское население страны призывалось на военную службу. Мужчин забирали, выстраивали в колонны и уводили. Молодых парней, спешащих по своим делам, хватали прямо на улице.

Эдмон теперь отсиживался в Обезьяннике за закрытыми ставнями. Но потом и этого показалось недостаточным. Ему надо было вновь поселиться на чердаке.

– Нет, Мари, я больше туда не вернусь.

– Но ты должен ради своей же безопасности.

– Мне там плохо.

– Но там самое безопасное место.

– Да что ты! Как ты можешь так говорить? Ты там находилась? Это место оказывает ужасное влияние на человека. Оно подавляет.

– Нет, – возразила я. – Уже не будет. Теперь это не так. Ты же стал другим.

Я поднималась проведать его, когда выпадала свободная минутка, потому что он сидел там безвылазно, прятался. Если бы кто-то заметил его в доме или услышал его голос, его бы сразу увели, и мы бы его больше не увидели. Эдмон оставался на чердаке, а внизу о нем никто не вспоминал. Тем временем посетители, покупавшие у нас Маратов, рассказывали последние новости.

– Мерсье арестован – вы не слышали?

– Бедный месье Мерсье, нет, не слышала.

– Значит, вы не знаете, кто его арестовал?

– Нет.

– Жак Бовизаж!

– А вы сами видели Жака? Вы не знаете, где он?

– Мне так сказали. Мне просто сказали, что это был он.

Эдмон заперся на чердаке в компании деревянной куклы, изображающей меня, и его холщовых людей. Он собрал все магазинные манекены в одном помещении и распределил их по разным группам. Иногда он занимал место среди них, словно созывал их всех на собрание гильдии манекенов.

Мы хранили на чердаке запасы сушеной провизии – на тот случай, если нас отсюда уведут, и он, оставшись один, мог бы питаться.

После того как Эдмон уединился на чердаке, Куртиус предпринял усилия по скорейшему изничтожению Анри Пико. Когда никто не видел, он как бы невзначай распускал швы на его боках, вырывал куски ткани и использовал эти лоскутки для затыкания дыр в стене. И однажды я обратила внимание, что холщовое изваяние покойного портного скукожилось, превратившись в жалкую тряпицу, которую Куртиус носил в кармане и время от времени отирал ею испарину со лба вдовы.

– Кто это? Ну, кто это такой? – вопрошал он, держа у нее перед глазами тряпку, но она молчала, и он удовлетворенно кивал. А как-то раз Куртиус сказал: – Я разбираюсь в анатомии. Я знаком с человеческим телом. Мне приносили внутренние органы матерей, истощенных частыми родами. Я видел могучие женские тела. Одно мне особенно запомнилось, эта рожала не так часто, как прочие. Я вскрыл его, – он понизил голос до шепота. – А внутри лежал человечек. Что, Крошка, что, Мари, у тебя внутри?

– Младенец, – ответила я.

– Настоящий?

– Да. Надеюсь, что так.

– И как он туда попал?

– Обычным манером.

Он смутился. Я указала пальцем в потолок.

– О!

– Да, сударь.

– Это очень опасно, – покачал он головой. – И рискованно.

– У людей бывают дети.

– Ты уже немолода. Ты слишком стара. Ты умрешь!

– Возможно, да, сударь, – ответила я. – А возможно, и нет.

– Нет, о нет! Ты умрешь!

Теперь моему наставнику нужно было заботиться о двух женщинах. Он несколько раз на дню слушал мою грудь и живот, требовал, чтобы я больше лежала. Он обмывал мне лицо и качал головой. Он даже пришел помочь мне отливать гипсовых Маратов. К тому моменту нашего собственного воскового Марата нам уже вернули; вместо него в Конвенте повесили картину Давида. Вот тогда спрос на гипсовых Маратов начал падать: хотя наш восковой экземпляр был точной копией лица покойного Марата, по сравнению с портретом Давида он казался уродливым. Живописец изобразил Марата красавцем-святым, точно сошедшим со страниц Библии, но ведь на самом деле тот был совсем не таков. Картина была лживой.

Эдмон стачал для себя из мешковины простенький костюм, сильно смахивающий на наряд магазинного манекена.

– Если кто-нибудь поднимется на чердак, – говорил он, – меня не отличат от других манекенов.

– Так не будет продолжаться вечно, – успокаивала я его. – Помни, кто ты такой. И не забывай. Смотри в окно, на заведение доктора Грэма. Сегодня ночью я приду к тебе.

– У нас будет младенец.

– Надеюсь, Эдмон. Если нам повезет.

– Он внутри тебя, он там растет.

– Да, это не значит, что он внезапно перестанет расти.

Он заплакал.

– Но мы постараемся, чтобы этого не случилось.

– Да, мы очень постараемся.

В те мутные тревожные дни, когда мы не жили, а выживали, когда мы медленно, ощупью двигались во мраке нашего дома, стараясь не шуметь, к нам проникла эта новость. О человеке из моей прошлой жизни. Я о ней давно не думала. Я позабыла думать о ней. Если бы я чаще вспоминала о ней, возможно, она бы и сейчас была бы жива, она и сейчас бы дышала.

Я собралась выйти за хлебом. Но черный ход был заперт. У двери стоял доктор Куртиус, словно преграждая мне путь.

– Лучше тебе сегодня не выходить, – пробормотал он. – Сегодня нам хлеб не нужен.

– Нужен, – возразила я. – Нам нужен хлеб.

– Лучше, – настаивал он, – сегодня никуда не выходить.

И поначалу я ничего такого не заподозрила.

Доктор Куртиус настоял, чтобы я некоторое время посидела у окна. И тут Эдмон показал мне маску из папье-маше, которую он смастерил для себя: маска полностью закрывала его лицо, там были проделаны только дырочки для ноздрей. На маске даже кое-как были нарисованы глаза, прикрывавшие его собственные.

– Не надо ее надевать, Эдмон, это уж слишком.

– Нет, нет, она меня успокаивает. В ней куда безопаснее.

Он напяливал ее всякий раз, когда кто-то поднимался по скрипучей лестнице на чердак. Куртиус просил меня снова и снова рассказывать ему о нашей жизни в Берне.

– Давай поговорим о наших первых головах, – предложил он. – Ну-ка, завернись в одеяло.