Она поправила одежду.

– Дa. Я решила, что сделаю это. Все равно же мы увидим его только на расстоянии.

Молчание меня выдало. Для меня единственно честным было бы пережить все заново, каждый наш шаг, в те же часы, и посмотреть, что из этого выйдет.

– Ты что, собираешься зайти в лес? – удивилась Гвен.

– Пока не знаю. Но мне нужно попасть туда рано утром. В то время, когда все и произошло.

– В лес ты не пойдешь, – заявила она. – Или я уеду домой.

Я оглядел окрестности. Надеялся, что почувствую дрожь в коленях, переживу серию дежавю, и тогда события 1971 года оживут и найдут во мне отклик. Но единственным живым человеком здесь была Гвен, и я понял, что распутье, у которого я стою, более судьбоносно, чем я предполагал.

– Поехали, – сказал я.

Совсем скоро перед нами возник новый указатель, а на нем – название, словно злой дух отравлявшее мою жизнь.

Отюй.

– Ну, надо так надо, – решил я. – Идем пешком.

Мы оставили «Бристоль» возле военного кладбища и пошли в сторону жилья. Мимо с ветерком пронесся «Рено 4» – так, что затрепетали обшлага моего пиджака. Где-то тявкали собаки. Отюй я себе тоже пытался представить, и мне виделся оживленный городок с бельем, сохнущем на веревках, и выглядывающими из окон жителями. А оказалось, что это пустынная деревня без единого магазинчика – одни пыльные домишки из кирпича цвета ржавчины и старые автомобили-мини. На въезде двое мальчишек играли в футбол. Мы прошли мимо женщины, пропалывавшей грядки на огороде, – она не обратила на нас никакого внимания.

Гвен взяла меня за руку. Сжала ее некрепко, но, казалось, каждый ее нерв перетек из ее руки в мою. Однако ток шел только в одном направлении. От меня к ней не передавалось ничего, и я презирал собственную подозрительность: она-то вцепилась мне в руку, словно мы с ней шли к церковному алтарю.

Потом девушка выпустила мою руку, и мы вдруг оказались за пределами Отюя. Перед нами открылась новая бесконечность земельных участков. Мы вернулись на кладбище, разыскивая фамилию Дэро на надгробиях, но ничего не нашли. Получалось, что мамина с Эйнаром история была неправдой.

Но это правда. Я был в этом уверен.

– Пойдем туда? – предложила Гвен, свернув на дорожку, которая круто спускалась вниз. – Кажется, река протекает там.

Мы так и сделали. И вдруг передо мной предстал другой Отюй. Отюй моих воспоминаний. Метрах в ста перед нами возникло здание, показавшееся мне знакомым. «Оберж де ля Валле д’Анкр». Нарядный ресторанчик из красно-коричневого кирпича с белыми поперечными полосами в кладке.

Туман в памяти рассеивался.

– Ты чего остановился? – спросила Гвен.

– Это здесь.

Ощущение, которого я так ждал, витало где-то рядом. Словно что-то потустороннее зашевелилось, проснувшись, и искало способа проявить себя.

– Что «здесь»? – не поняла моя спутница.

– Я здесь был.

– Серьезно? Ты вспомнил?

Перед моим мысленным взором промелькнуло несколько картин. Руки отца подхватывают меня под мышки и поднимают в воздух; произнося какие-то слова, подходит мама. Они с восторгом обсуждают что-то, повторяя все время одно и то же слово.

Внезапно в моей памяти ясно и четко зазвучал голос отца.

– Окунь, – сказал я.

– Что?

– Окунь. Отец и мать говорили что-то про окуня.

Гвен двинулась дальше вниз.

– Постой, – сказал я. Еще одно воспоминание, нечеткое, странное, пыталось пробиться на поверхность. – Коричневое, белое… – пробормотал я. – Буквы, что ли?

Ресторан был еще далеко.

– Если ты сейчас окажешься прав, – сказала девушка, – то это не воображение.

Застыв словно в трансе, я разглядывал кирпичное здание впереди. Траву у его стен. Винтовую лестницу.

– Окунь, коричневое и белое? – переспросила Гвен.

– Да, – сказал я. И это «дa» прозвучало так, как если б мы стояли перед алтарем.

Мы бросились бегом.

– Посмотри-ка, – сказала она. – Вот, на стене. Меню.

Оно висело в застекленной рамке с ржаво-коричневой металлической окантовкой. Ребенку до него было не достать – только если б его подняли. Слово «МЕНЮ» было написано белым.

– Вот оно, – произнесла Гвен, показывая в меню. – Perche en sauce safranée. Окунь под шафрановым соусом.

Видимо, меня поднял к меню отец, вряд ли хорошо владевший французским. А потом подошла мама и перевела.

Узнавание постепенно продолжалось. Туманное воспоминание, от которого засвербило под ложечкой. Я присел, оказавшись ростом с ребенка, и почувствовал, как мне в ноздри просачивается запах травы, услышал, что река журчит иначе, когда я так близок к земле. Воспоминания вставали на место. Трава здесь пахнет по-другому, дома такие цветы не растут, и мне почудилось, что из туманного далекого прошлого я слышу звук голосов родителей.

Окунь.

Это слово постоянно рикошетило в памяти. Оно словно натыкалось на заросшие мхом стены подпола и отбивало от них накопившиеся наслоения. Мне снова послышался голос отца. Неотчетливо, лишь отзвуком. Мы стоим в меньшем доме в Хирифьелле и разглядываем цветную иллюстрацию с рыбами.

Наконец-то я получил этот подарок судьбы. Настоящее воспоминание об отце. Теперь оно останется со мной навечно. Мы разглядываем рыб и произносим их названия. Воспоминание обрело четкие очертания, и вот мы снова перенеслись из Норвегии сюда, где он держал меня под мышки и мы повторяли: «Окунь».

– Тут все еще готовят его, – сказала Гвен. – Похоже, их фирменное блюдо.

Дверь была закрыта. Я не уходил, кружил рядом, и вскоре дверь приоткрылась и из нее высунулась неприветливая мадам лет за пятьдесят.

– Nous n’avons pas encore ouvert. Avez-vous réservé une table?[71]

Она говорила так быстро, что я с ходу не разобрал ее слова. Ее терпения хватило на пару секунд, и дверь захлопнулась.

– Обслуживание обедающих на сегодня закончено, – перевела Гвен, посмотрев на часы. – Она спросила, заказан ли у нас столик на вечер.

Я молчал, изо всех сил стараясь удержать возникший в памяти образ.

– Что с тобой? – спросила девушка. – Ты вроде был таким… радостным?

– В первый раз мне что-то четко вспомнилось об отце. Его голос у самого моего уха. Щетина колет мне щеку, но не больно. Мама воодушевлена. Оба такие… цельные.

Гвен сделала шаг ко мне. Улыбнулась. Как будто надеясь, что этого мне будет достаточно.