13.

Было одиноко и грустно, и он не сразу сказал бы, отчего? Вроде все складывалось так, как намечал, и ничто тут не поменялось, и он оставался верен себе, своим убеждениям, что подвигали его к действию; это действие просматривалось везде, на каждом шагу встретишь отмеченное его волей, и подивуешься. Было ли раньше, даже при княгине Ольге, так людно на великокняжьем дворе, куда идут ныне гонимые холодом и голодом, памятуя про Владимирово хлебосольство, или просто по какой нужде?.. Великий князь принимал не только знатных мужей, а и слабого телом, немощного, и умел сказать ласковое слово и тем утешить хлебнувшего от печаль-реки. Тут бы и дать послабку душе, ощутить на сердце удовлетворение, да почему-то не идет оно, подзатерялось, подзадержалось где-то. Все кажется, что он упустил что-то, не так сделал… Вон и Добрыня нет-нет да и выдаст идущее от досады, властен и крут, лишь по прямоезжей дороге и хаживал бы. Уверен он, что Великий князь в последние леты ослаб духом, не так стоек, вдруг да и отойдет от прежнего решения и уж про другое думает. Так ли?.. Не однажды Владимир говорил Добрыне:

— Все мы человеки, все под Богом ходим…

Да уж лучше бы не говорил. Темнел в лице Большой воевода, с трудом сдерживался, чтоб не обронить дурное слово. И за то спасибо, что обуздывал свой норов, хотя это и непросто при его-то всесилии. Уж кто-кто, а Владимир знал, что так и есть, и сам в прежние леты не отличался кротостью, то и удерживается в памяти, не угасает.

С утра Владимир ходил с ученым мужем Марком Македоняниным в пахнущие смолой пристрои близ конюшенного двора, просторные, светлые, смотрел с умилением, а вместе с какой-то тихой завистью, как вьюноши старательно выводили на дщицах божественные слова под присмотром строгого монаха, и вздыхал. Видел себя в них. И он жадно тянулся к знанию, про которое волхвы говорили, что от благого света, но то еще надо помнить, что свет сей может и обжечь.

Спрашивал Великий князь у монаха:

— Балуют?

— Не без этого, — отвечал монах, оборотясь лицом к затененному месту у двери, где лежала пахнущая солью связка гибких прутьев. Владимир посмотрел туда же и усмехнулся, вспомнил, как долго и упорно противились в боярских домах его повеленью, не желая отдавать сына в учебу.

— Слаб малец телом, не выдержит перемену в жизни. Слыхать, и у нас, как в Царьграде, за малую провинность наказывают. Небось засекут до смерти?..

Но Владимир оставался непреклонен, отвечал легко:

— На все воля Божья.

Обойдя великокняжий двор и наблюдая везде приятное сердцу урядье, и поговорив со странниками, притекшими из камских булгар, и поудивлявшись вместе с ними несвычным русскому глазу приметам, Владимир прошел в светлицу. Туда же поспешил и приглашенный Марк Македонянин. Потом Великий князь долго говорил с ним о недавно прочитанной им Книге Премудростей Соломона.

Марк появился в Киеве недавно, в нем отмечалось что-то спокойное, несуетливое, он и в реченьях не выказывал торопливости, а коль скоро говорил о чем-то, то словно бы робея и стесняясь своего знания. Тем и пришелся по душе Владимиру, который и сам, как бы даже следуя завету волхвов, нередко утаивал и от домашних уже открывшееся ему, распахнувшееся широко. Он точно бы оберегал явленное, присматривался, примеривался, прежде чем рассказать об этом кому-то еще… Но, может, не так, и это началось в нем еще в малолетстве? Тогда впервые, наблюдая за своевольным нравом отца и не умея без робости подойти к нему, если даже был зван, мало-помалу научился не открывать всего, что на сердце. Странно-таки… Когда говорят о ком-то: о, какой скрытный, — чаще говорят с осуждением, а это худо. На самом-то деле, большая часть человеческой жизни, если иметь в виду под жизнью раздумья и сердечные позывы, проходит в одиночестве, влекущем в незнаемые дали, в те, где сердцу томяще в предчувствии чуда. О, сам-то он и по прошествии многих лет так и не отошел от этого, когда вдруг мучительно хотелось уйти от людей, даже и от Великой княгини Анны, ставшей близкой ему по духу в особенности после того, как родила Бориса и Глеба. А в них он души не чаял, точно вдруг, в одновременье проснулось в нем прежде дремавшее отцовское чувство. Но, может, тут что-то другое, ну, хотя было ощущение вины: он мало помнил про старших сыновей, препоручив заботы о них расторопным дядькам?.. Но да кто ему судья? И посреди Большого Совета, где на лавках рядом со старейшинами, их теперь кличут боярами, сидели святые отцы, у него появлялось желание подняться с великокняжьего места, над которым сиял лик Христов заместо златоглавого Перуна, и уйти. И он нередко оказывался не в состоянии противиться этому желанию и уходил… Выводил с конюшенного двора белого скакуна, и норовя отсечь сопровождение, отъезжал. Однажды, зарывшись в сердечное и щемящее, оказался далеко за городом, в том месте, где Днепр-батюшка образовывал крутую дугу и где речное течение приметно зауживалось, утрачивало привычное для него спокойствие. Тут была отмель, памятная Владимиру с малых лет. Сюда он иной раз приходил с матушкой Малушей, усталой и грустной, оттого ли, что не заладилось у нее в жизни, почему она стала по воле сурового отца едва ли не рабыней, от чего ли другого, о чем Владимир и по сей день не поймет. Он приходил на эту отмель и подолгу сиживал тут, глядя на другой, казавшийся чуждым и враждебным берег, и невесть что воображал: вот вроде бы он во главе дружины мчится на боевом коне вдогон за печенегами и скоро настигает их, отсекает от Вольного Поля, но тут встречь ему, вперерез пути, выходит удивительной красоты девица и говорит с укором:

— О, воин, да почему бы тебе убивать людей моего рода? Они ни в чем не повинны. Это от днепровских порогов лезут на Русь. Им все мало, жадны. Не лучше ли тебе взять меня в жены? Иль не пригожа я?..

— Ты бы побегал по бережку, что ли? — вдруг говорила матушка Малуша и прогоняла наваждение. — Что ты все в себе да в себе, словно бы нету ничего окрест для души сладкого? Что, зачужела она посреди людей, душа-то? Да нешто такое мыслимо в твои леты, княже?

Владимир нехотя подымался с земли, брел берегом, загребая песок босыми ногами, а время спустя опять возвращался в мыслях к ичезнувшему и