Кто-то крикнул:

Молви, владыка!

Архиепископ вперед подался, сказал негромко, но внятно:

Мало ли пролили мы крови в междоусобице?

Послать! — напирали из толпы.

Николи!

Какой ваш приговор, люд новгородский? — спросили посадник и тысяцкий.

Не посылать!

Пусть братья замирятся!

И то так!

Перекрывая все крики, тысяцкий пробасил:

Передай, боярин, и ты, епископ: не станем люд наш губить и гнева ханского на себя навлекать…

Расходился народ, покидал площадь. Спустились с помоста епископ и боярин. Ерема легкую шапку из меха куницы поправил, промолвил с сожалением:

Эвон, как повернули…

* * *

Из Москвы в Переяслайль приехал боярин Стодол. Собрались в хоромах посадника Игната. Позвали и старого Стодолова знакомца — боярина Силу. Тог под стать своему имени: ростом хоть и не выдался, да здоров, несмотря на годы, кровь с молоком…

О чем ни говорили бояре, а все к одному сводилось: о жизни. Высказывался боярин Сила:

Руси покой нужен.

А откуда ему бывать? — сетовал Стодол.

Игнат поддакнул:

Смутно, Орда непредвиденная. Татары нам словно кара Господня.

А Сила повторял:

Покоя, покоя земля наша просит. Без него пахарь не пахарь, ремесленник не ремесленник, торговец не торговец. Без покоя не богатеть земле Русской…

От обедни вернулась жена посадника — высокая крутобедрая боярыня Фекла. Поклонилась Стодолу низко, а Силу поцеловала, прижав к груди. Боярин едва дух перевел:

Ох, сладка ты, Феклуша, и в теле, не то что моя Арина.

Чай, заморил ты ее, боярин Сила, — рассмеялась боярыня.

Счастлив ты, Игнат, с такой женой ровно на печи жаркой спать, — притворно вздохнул Сила.

Боярыня хохотнула:

Плоха та печь, коли на ней только спать. На ней и варить надобно.

Посмеявшись, ушла на свою половину, а бояре прежний разговор продолжили.

Ты, Сила, о покое твердил — о каком? — спросил Игнат. — Эвон, великий князь из Орды воротился без татар, так, по слухам, в Новгород послов отправил, новгородцев звать, да у тех, слава богу, разума хватило в раздоры не встревать.

О владимирском посольстве откуда прознал? — поднял брови Стодол.

Из Ростова ветер принес. Послы князя Андрея в Ростове привал делали.

Что же ты, Игнат, немедля князя не уведомил?

Так о том вчерашний день лишь и прознал.

Вчерашний день и гонца в Москву гнал бы. Ты посадник, должен догадываться, что не оставляют великого князя коварные мысли.

Подл князь Андрей, ох как подл, — согласился Сила. — И когда уймется?

Он себя обиженным мнит: Переяславль, вишь, ему не достался, — почесал затылок посадник. — Как тот медведь: зверя дерет — на весь лес рык слышится.

Дальше разговор не складывался, и Сила засобирался домой. Посадник провел гостя в верхнюю горницу, куда меньше доносился гомон.

* * *

Редким гостем Олекса был дома, все больше в дружине. То с поручением ушлют, то в карауле стоит, то в дозор ускачет. Да мало ли еще какие заботы у княжьего воина!

Дарья попрекала:

Что за муж, коли не гокмо тело, образ забыла. Прежде хоть на ночевку являлся, а ноне и спит чаще в дороге…

Марьюшка росла, уже первые шаги пробовала делать. Олекса посмеивался:

Наша Марья скоро заневестится.

Но еще много воды унесет Москва-река, и немало лет тому минет…

А в то самое время, когда в домике Дарьи и Олексы качалась в зыбке Марьюшка, в степной юрте мурзы Четы рос внук, и тоже Чета. Седьмую зиму встречал он. От лютых морозов с ветром укрывался теплыми овчинами, а весной с утра и до первых звезд проводил с табунщиками.

С высоты седла любовался Чега степью, пил ее чистый, настоянный на первых травах воздух и оттого рос здоровым и не знающим страха. Он мог с камчой в руке преследовать волчью стаю или нестись наперерез напуганному косяку.

Знал Чета, пройдет день, следующий будет подобен первому. И так до той поры, пока он не станет воином…

Все представлял себе маленький Чета: и как, занеся саблю, скачет на врага, и как горят покоренные города и молят о пощаде люди. Одного не ведал: что настанет час, когда судьба сведет его с урусской девицей Марьей…

* * *

И сказал князю Андрею боярин Ерема:

Смирись, княже, не то ныне время, чтоб против себя князей восстанавливать.

К чему взываешь? — удивился великий князь. — Ужели слышу голос любимого боярина, советника?

Затаись, княже, до поры, и твое время придет. Даст Тохта воинов, и ты с ними подомнешь удельников.

Теперь не дал, отчего же вдругорядь пошлет?

Как не даст, когда Даниил силу набирает. Хан такому князю завсегда на горло наступит. Только ты, княже, намекни: Москва-де ныне Коломну подмяла, Переяславль на себя приняла, а теперь князь Московский вокруг Можайска петли вьет. Ужели откажется Тохта осадить Даниилкину прыть?

Этот разговор князь и боярин вели сразу, как Ерема возвратился из Новгорода.

Услышав приговор веча, князь взбеленился:

У Новгорода память короткая, забыли, как я прошлым летом землицу карельскую им отвоевал? Ужо погодим, а когда начнут свей сызнова их щипать, поклонятся мне. А в Орду отправимся зимой, по санному пути, враз после полюдья.

Еще и снегом не запахло, а баскаки уже наизготове, прежде времени заявились.

Хватка у них волчья. Особливо теперь, когда хан сбор дани на откуп отдал.

Ерема поддакнул:

За баскаками не поспеешь. Князь со смерда десятину берет, а баскак — сколь загребет.

Князь Андрей Александрович прошелся по палате, постоял у оконца, послушал, как шумит дождь по тесовой крыше. Заметил, сокрушаясь:

Зарядили, льют месяц целый.

И похолодало.

Пора печи топить.

В лесу развезло, бабы и грибов не набрали.

Ударят морозы — послать за ягодой.

С мороза морошка сладка. Пироги знатные. А уж до чего наливка духмяна!

Ты, боярин, скажи Акулине, в трапезную не пойду, пусть принесет молока.

Ерема ушел, а великий князь снова из угла в угол прошелся. Вспомнил княгиню Анастасию — и так на душе заболело! Отчего в монастырь подалась? Ужели в княжьих хоромах хуже, нежели в келье?

В палату вплыла сенная девка, поставила на стол ковш с топленым молоком. У князя Андрея на губах усмешка. Крутобедрая девка, словно налитая. Великий князь ущипнул ее за грудь: