Иван Васильевич уже в который раз пожалел, что взял с собой Ивана вместе с женой. Могла бы и в Москве родить, вот там бы и выла, подальше от царских ушей. Он толкнул дверь в горницу и вошел, брезгливо морщась, глянул на лежавшую на пуховой перине, развалившись и раскинув ноги, Елену, даже не повернувшую головы к нему.

— Чего стонешь, дура? — спросил он громко и хлопнул дверью, пытаясь привлечь внимание снохи, но та лишь глянула на него и опять, отвернувшись, застонала. — Тебя спрашивают? Долго стонать будешь? — Иван Васильевич даже пристукнул посохом.

— Ой, государь, боюсь, ой, боюсь, — отвечала Елена, не думая вставать перед ним.

— Бабы, случается, каждый год рожают и ничего. Не орут, как ты, цельный день, не тревожат добрых людей.

— Тяжко, государь, тяжко мне. Болит все, неможется… — всхлипнула Елена, верно, желая вызвать его сочувствие.

— Эка невидаль! Болит! Господь страдал и нам завещал. Пойди лучше в садик, посиди… Слышь, кому говорю?

— Не хочу в садик. Там еще хуже делается. Здесь буду лежать.

— Ванька-то где?

— Пошел куда-то… Не сказал…

— А ты чего разлеглась? Или не видишь, кто стоит перед тобой? — Иван Васильевич искал и не находил, на ком сорвать собственную злость и раздражение. Вид снохи с торчащим вверх животом, не одетой должным образом, а тем более не желающей встать перед ним, вызывал все большую ярость и гнев.

— Ой, ой, — заохала Елена и повернулась на бок. — Не могу встать. Тяжко мне.

— Девка бесстыжая! — взорвался Иван Васильевич. — Встать не желаешь, одета в исподнее. Совсем перестали царя бояться, — и легонько ткнул ее концом посоха в выпяченный живот.

— Ай, ай, ай, — завизжала Елена. — Зачем? Не надо!

— Ты еще перечить мне?! Девка! В монастырь пойдешь! Запорю! — и, плохо, понимая, что он делает, Иван Васильевич огрел сноху посохом по спине, метнул в нее кубок с каким-то питьем, затопал ногами.

Дверь приоткрылась, просунулась чья-то голова и тут ясе скрылась, хлопнули сенные двери и послышалось громыхание кованых сапог. В горницу вбежал царевич Иван, неся в руках глиняный горшочек. Он метнулся к жене, встал на колени и прикрыл собой, потом повернул голову к отцу и с ненавистью выкрикнул:

— Или не видишь, что на сносях она? Зачем обижаешь?

— Тьфу на вас всех! Ни от кого почтения не вижу. Дармоеды! Навязались на мою несчастную голову. Кормлю вас, одеваю, от врагов берегу, а хоть бы один руку поцеловал, поклонился за заботу мою. Верно, и не дождусь никогда. Все, все смерти моей желаете! Пропадите вы… — и, не договорив, Иван Васильевич круто повернулся и выскочил из горницы, оставив сына с громко рыдающей женой.

Ночью он услышал со стороны их покоев крики, беготню дворни, причитания каких-то баб, девок. Проснувшись, он знал, что долго не заснет, и затеплил от лампадки свечу, набросил на плечи шубу и сел в кресло. Уже начало светать, и Иван Васильевич находился в полудреме, сосредоточенно обдумывая ответное послание к Стефану Баторию, в котором хотел побольнее уколоть польского круля, высмеять его, когда без стука открылась дверь и вошел старший сын. Он был слегка пьян, а то и просто хотел казаться пьяным. Блуждающими глазами он уставился на отца и дико захохотал, указывая на него пальцем.

— Изверг! Кровосос! Душегуб! Мало тебе крови? Мало людей загубил? Решил невинного младенца моего убить, неродившегося…

— Чего плетешь?! Кого я загубил еще?

— Дитятку мою, кровиночку малую. Убил! Убил!

— Замолчи! Не желаю слушать даже…

— Скинула женка моя дите мертвое, — не хотел успокаиваться Иван, — а еще бы чуть — и родила. Знал я, точно знал, не дашь ты мне спокойно жить. Двух моих жен в монастырь упрятал, а эту избил до полусмерти, едва живой осталась.

— Вот и скажи спасибо, что жива. В другой раз будет так с государем разговаривать, без почтения, точно прибью.

— Это ты государь?! — Иван Иванович вновь уставил на отца палец и презрительно открыл рот, выкатив красный язык. — Государи с неприятелем на поле бранном бьются, а не прячутся, не бегают зайцами длинноногими от них. Какой ты царь и отец народу своему, когда сам тут сидишь при охране, а народ русский кровь за тебя проливает. Смеются над тобой не только государи иные, но и народ потешается: "Какой царь-батюшка у нас прыткий! И не догнать, не сыскать. Как с бабами драться, монахов резать — он первый, а с ворогом сразиться — кишка тонка". Сам слышал, как люди кричат на площади…

— Цыц, нечестивец! — Иван Васильевич вскочил с кресла, шуба упала на пол у ног, а посох угрожающе взмыл в поднятой руке. — С кем говоришь, щенок?! Да я тебя… — задохнулся он в крике.

— Чего? Боишься ударить? Только с бабами да монахами и можешь показать силу свою. Все. Отошла твоя…

— Иван Иванович не договорил, потому что царь кинулся на него, норовя огреть тяжелым посохом поперек спины, но запнулся за упавшую шубу и, падая, ткнул жезлом сына в голову.

Упали оба. Царевич не ожидал удара, думая, что отец лишь пугает его, но в глазах неожиданно полыхнуло яркое пламя, ноги подломились и он опустился на колени, уставя голову в пол. Иван Васильевич, запутавшись в тяжелой шубе, полетел на него, но тут же вскочил, продолжая наносить удары куда попало, считая, что сын испугался, притворяется, не хочет подняться, встретиться глазами с отцом. Царевич же тихо постанывал, лишь прикрывая голову руками.

— Что? Думал, не осмелюсь проучить тебя? — охаживал Иван Васильевич строптивого сына. — Знай теперь, как перечить отцу родному. Я тебе не только отец, но и царь, господин твой, — приговаривал он после каждого удара.

Дверь распахнулась и в царские покои ворвался Борис Годунов, полуодетый, без шапки, с горящими глазами. Он кинулся к царю, попытался вырвать посох. Но не тут-то было. У Ивана Васильевича еще достало сил не даться. Он, отскочив в угол, перехватил посох двумя руками и, словно дубиной, два раза подряд перекрестил Годунова по плечам и голове. Тот отскочил в сторону и, заслонясь руками от ударов, крикнул:

— Остановись, государь! Ведь то сын твой! И до смертоубийства недолго… Пожалей его, бей меня, недостойного…

— Ишь, заступник нашелся! Не лезь не в свое дело! Кого хочу, того и колочу. А ты сам напросился, получай, — и царь метко хватил боярина по боку, отчего тот присел, зашатался.

— Бей, бей, государь, — приговаривал он морщась. — Я пес твой и заслуживаю каждый день быть битым…

— Давно бы так, — запыхавшись, Иван Васильевич опустился в кресло, тяжело дыша, и посмотрел на ходившие ходуном руки. — Подними того лежебоку. Скажи, чтоб убирался к себе. Не трону более.

Годунов подошел к царевичу, наклонился над ним, потянул за рукав. Но тот даже не отозвался, продолжая лежать, и лишь рука чуть дернулась и упала вниз.

— Царевич, — позвал тихонько Годунов, — слышишь ли меня? — Молчание. Тогда Борис Федорович встал на колени и приложил ухо к груди лежавшего. — Вроде, дышит…