— Не горячись, — остановил Дира Аскольд. — Коней действительно надо оставить. Ты с отроками спустишься по узвозу к Днепру, а я со своей и твоей дружинами, прячась за деревьями, расположусь у самого берега реки и стану наблюдать за всем, что будет делаться. Проявляй осторожность, брат. Как только я понадоблюсь, пусть Еруслан подаст знак — правой рукой резко ударит себя по колену. Только вы спускайтесь не раньше того, как мы спрячемся в укрытие.

Аскольд незаметно и тихо расположил на берегу воев, и некоторые из них, находящиеся ближе к Боричеву узвозу, видели теперь, как, казалось, беспечно шли по нему к реке отроки с князем и Ерусланом. Но только казалось: вмиг они, рослые, широкоплечие, могли выхватить мечи и приладить к лукам стрелы, ибо были давно испытаны в битвах и с теми же древлянами, и с хазарами, и с печенегами, приходившими из отдалённых степей, чтобы красть красивых киевских женщин и молодиц.

Вот Дир в красном корзно, нарочно надетом, чтобы там знали, кто он, подошёл к самому обрыву и поднял левую руку со щитом на уровень груди. Мало ли что?… Хотя сомневаться в том, что со стороны древлян может проявиться злой умысел, не было никакого основания: все они на плотах и в лодках являли собой жалкое зрелище, и князь сразу узрел — этих людей постигла страшная беда…

К большому плоту подлетела однодеревка, статный человек в белой чистой одежде (и как у Ратибора она сохранилась?!) сел в неё, и Никита нажал на весла.

Ратибор ещё раньше решил, что на встречу с князьями поедет один и без всего, только жезл с собою возьмёт, жезл старейшины племени.

Велико же было его изумление, когда узрел на берегу одного Дира, но не смутился и не растерялся, лишь подумал: «Не доверяют… А чего ты хотел?! Сколько лет враждовали, а могли быть заедино — и поляне, и мы, — славяне всё-таки! А тут одни распри, а зачем, казалось, они нужны перед лицом всеобщей опасности, исходящей от хазар и печенегов?…»

Вот такие мысли пронеслись в голове Ратибора, едущего просить помощи и пристанища у своих недругов…

Лодка ткнулась носом в берег, старейшина ловко выпрыгнул из неё и, уминая мягкими сапогами песок, направился к Диру. Тот давно, ещё когда однодеревка отчалила от плота, передал щит одному из отроков и, положив ладони на яблоко рукояти меча, терпеливо и с любопытством взирал на то, как спешит к нему знатный древлянин — без меча, с одним лишь жезлом, похожим на жреческий.

«А у меня меч, какого ещё поискать! — не без удовольствия подумал князь. — На Руси Киевской найдётся равный разве что у брата».

Кузнецы на Подоле ковали меч семь дней, когда для простого воина они управлялись с ним за один. Кузнец с помощником выковывал его начерно, а другой помощник точил на точиле. Кузнец второй руки выравнивал и выглаживал меч, закалял его, а затем рядом с яблоком на рукояти перекрестьем чеканил зверей и птиц. И рубил этот меч и человеческий волос, и бычью шею. Одним крепким замахом!

Приблизился старейшина, поклонился низко, и тогда Дир дал знать глазами Еруслану, чтобы позвал Аскольда. И как только Ратибор выпрямился и поднял глаза, то в них блеснула радость: он увидел второго князя киевского, вышедшего из-за деревьев.

«Слава Леду, кажись, должно быть всё хорошо, если и второй князь на встречу пожаловал. Теперь не оплошать бы…» И старейшина древлян тоже низко поклонился и Аскольду.

— Князья киевские, — начал он, — выбрали меня старейшим соплеменники, и я им теперь есть слуга и в дни радости, и в дни печали… Великое горе потрясло нашу землю, расположенную, как вы знаете, по берегам Припяти. Беспутный наш князь, разрешив гридням разводить костры, спалил лес, а ведь имя-то наше — древляне — происходит от древа… Разумейте теперь, как нам жить?

— А почему мы должны разуметь?! — запальчиво воскликнул Дир. Но Аскольд знаком руки остановил его.

— Прости, княже, — обратился старейшина к Диру. — Знаю, неуместен мой вопрос… Но сейчас мой народ находится в положении бортника, который, собирая со стволов мёд, залез высоко и через ноги смотрит в глаза смерти… Мы остались не только без своих жилищ, но и без еды и одежды. Три дня питались обгорелой падалью и кореньями трав. А там, — Ратибор показал на реку, — женщины, старики и малые дети… За них прошу. Приютите пока. Накормите людей, дайте одежду и кров… — И замолчал, а в глазах его стояли слезы.

— Я знаю тебя, Ратибор, как многоумного мужа и большого радетеля своего племени. А это вызывает великое уважение… Просьба твоя не такая простая, как может показаться на первый взгляд.

Аскольд повернул лицо к брату, и Дир понял, как глубоко закидывает ловчую сеть князь: — Поэтому, старейшина, мы удаляемся на Совет, а ты возвращайся назад и жди нашего знака: если на два скрещенных копья мы водрузим красное полотнище — вели народу плыть к берегу, а увидишь полотнище жёлтого цвета — уходите туда, куда вам укажут путь боги… Препятствовать мы не станем.

Но мудрый Ратибор уже сообразил, что его племя киевляне примут, просто торгуются, значит, им что-то нужно… И вера эта укрепилась, когда он увидел с большого плота, как на днепровских склонах стали появляться ремесленники и смерды, оповещённые княжескими гонцами. У многих в руках имелись одежды и обувь, корзины с едой.

И вот он, долгожданный знак: сам Аскольд на скрещенные копья набросил княжеское корзно, а у Ратибора при виде его сердце, ликуя, взметнулось ввысь…

Когда лодки и плоты подошли к берегу, простой люд валом повалил навстречу древлянам; вид измученных детей, стариков, женщин растрогал киевлян, и сразу были забыты распри (да помнили ли их работные люди, ибо войну всегда начинают правители?!), руки потянулись к рукам, и слезы радости смешались со слезами жалости. Семьи брали на постой и прокорм древлянские, опалённые страшной бедой, случившейся на берегах Припяти, и уходили как родные к Подолу…

А в это время прискакал гонец, посланный Светозаром на Юрковицкую гору, и с ходу выпалил:

— Княжий муж! Стражники потому не давали сигнал дымом — меду упились… Лежали в обнимку со своим десяцким. Еле растолкал. А дымом дал знать ратник Кузьма, он поздоровее всех, на ногах оставался, а пить больше неча было… Так бы и он свалился.

Светозар, выслушав, крикнул гридням и велел связать стражников и везти их к теремному двору, на позор великий, не ведая ещё, какую казнь назначит Аскольд, потому что стражники — люди из дружины Дира. А Кузьма — и вовсе любимец его, вроде Еруслана, не единожды выручавший князя в битвах…

Красивый, белокурый, с прямым взором карих глаз, Кузьма в своей смелости, доходящей до безрассудства, был похож на своего господина и этим ещё больше нравился Диру.

«Да… — чесал затылок Светозар, идя сообщать весть гонца князьям. — И как они, лешие, так нажрались… Во главе с десяцким, таким благоразумным и спокойным… От безделья! Давно ратными делами не занимались, паразиты!»

Узнав от Светозара о пьянке стражников, Аскольд пришёл в ярость, а Дир виновато опустил глаза.

— Брат, вот видишь всю пагубу проклятого зелья… А если бы на Киев шли вооружённые отряды?! Между прочим, вой позволили себе такое ещё и потому, что не раз видели своего князя в непотребном виде… — Аскольд носком сапога пнул подвернувшегося жирного кота, которого закормили теремные девки. Тот, перевернувшись в воздухе, тяжело шмякнулся об пол, даже не промяукав, и — откуда прыть взялась! — выскочил в распахнутую дверь.