– Кто вместо него? – спросил Павел.

Секретарь удивленно поднял свои белесые брови. У него было курносое, веснушчатое лицо жителя среднерусских равнин.

– Разве кто-нибудь может заменить Феликса Эдмундовича? Его кабинет занял пока Василий Николаевич Манцев.

– Значит, здесь теперь Всеукраинская ЧК?

– Не совсем так, – сказал секретарь уже несколько свысока. Неосведомленность Кольцова как бы понижала его в ранге. – Теперь должность Василия Николаевича – начальник Центрального управления Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией Украины.

– Красиво называется, – согласился Кольцов. – Вот к нему-то мне как раз и надо.

Он перегнулся через стол, стараясь не опрокинуть чернильный прибор, и, ухватив секретаря за воротничок рубахи, вплотную приблизил к себе его веснушчатое лицо. Сказал почти шепотом:

– Мне к нему надо, братишка! Я только что из штаба Махно. Виделся с ним и с Задовым. Доставил важный материал.

Секретарь, несмотря на свою чекистскую многоопытность, не смог скрыть удивления. Если бы Кольцов сказал, что побывал в преисподней, удивление не могло быть большим. Теперь секретарь слушал очень внимательно, повернув к Павлу розовое ухо. Авторитет Кольцова резко, даже небывало резко возрос.

– Если ты сейчас же не организуешь мне встречу с Манцевым, – прошептал Павел, – то будешь перед Дзержинским нести ответственность за срыв важной операции!

Секретарь поправил воротничок.

– Минуточку, – сказал он и исчез за внушительной дверью, столь высокой и тяжелой, что она не открывалась, а «впускала».

Через несколько минут Кольцова принял Манцев.

Василий Николаевич был природным москвичом, когда-то учился на юридическом факультете. Но, естественно, революционные и партийные дела оторвали от учебы и бросили его на типичную революционную дорогу: арест, тюрьма, ссылка, побег, заграница, снова Россия и снова арест… После революции его, как «юриста», направили в Московскую ЧК, где он очень быстро стал заместителем председателя, а председателем тогда как раз был Дзержинский, по совместительству.

Манцев слыл среди чекистов красавцем. Смуглое лицо, резко очерченный прямой нос, темные брови вразлет, волевой, выступающий вперед подбородок. Но сам он как бы стеснялся своей внешности «первого парня на деревне» и темперамент, живость мысли, быстроту реакции скрывал за тусклым, сугубо чиновничьим выражением лица.

Он старался затеряться среди таких ярких личностей, как Дзержинский, как «жгучий брюнет» с аккуратной эспаньолкой и усиками а-ля Д’Артаньян Артузов, как Лацис с его крестьянской густой бородищей или как Менжинский с подчеркнутой вальяжностью и хорошо продуманным напускным добродушием «человека в пенсне». И уж конечно Манцев не мог себе позволить едких шуточек Менжинского, который диктовал приказы, лежа на диване, или топорно-грубой, напористой речи Лациса. Ничем, ничем не старался он подчеркнуть свою индивидуальность.

Манцева устраивало то, что при своей внешности он оставался незаметным и даже невзрачным. Этому он учился еще с девятьсот шестого года, когда совсем в юном возрасте вступил в РСДРП и попал в поле зрения охранки.

Впрочем, когда понадобилось послать кого-то на Украину, заменить вызвавшего общее недовольство Лациса, выбрали именно этого незаметного человека. Чтобы он разобрался, что же происходит на Украине. Что там нынче за селяне? Сала много, а укусить не дают. Гоголевские парубки бродят с пулеметами. И не поймешь – то ли село, то ли эскадрон. Днем – одно, ночью – другое. И что удивительно, Украина не смогла выдвинуть ни одного выдающегося чекиста, не в пример, скажем, Польше или же Латвии. Поэтому и пришлось посылать туда русского. Самого что ни на есть русака. Да не просто русака, а «акающего москаля».

И стал Василий Николаевич Манцев разбираться в природе украинского селянства, которое слова «продразверстка» никак не могло выговорить.

Манцев внимательно выслушал рассказ Кольцова о том, как он побывал у Махно. Несколько раз набрякшие веки всеукраинского чекиста ползли вверх, что означало высшую степень удивления.

– Да, сюжетец… – сказал наконец Василий Николаевич. И внимательно посмотрел на Кольцова: человека, который не в первый уже раз живым являлся с того света. Да еще с докладом. Нечасто встретишь такое, даже в революционное время.

Потом он прочитал письмо Махно, адресованное Дзержинскому, с предложением перемирия и с просьбой устроить встречу с Лениным. Ничего не сказал, долго молча жевал губами.

– Меня поразило обращение, подписанное Феликсом Эдмундовичем, – сказал Кольцов. – «Убивать, как диких зверей…» Это ведь означает, что все переговоры прерываются… И как же мы теперь будем распознавать, где махновец, а где мирный селянин? Зверь-то хоть отличается внешностью. А с людьми как?.. Что случилось, Василий Николаевич? Дзержинский еще несколько дней назад выказывал понимание всей тонкости проблемы.

– Как раз за эти несколько дней и произошло резкое обострение, – сказал Манцев после затянувшегося раздумья, – Феликс Эдмундович был просто в приступе ярости… или в приступе отчаяния…

Кольцов слышал не только о приступах, но и о нервных припадках у всегда сдержанного Дзержинского, и мог себе представить, в каком состоянии он писал свое обращение. А оно, судя по всему, было написано им лично, в течение какого-либо одного часа. Но что могло послужить причиной столь жесткого письма?

– Законы стихии теперь сильнее каких-либо других, писаных, – сказал Манцев. – В села, особенно пригородные, стали приезжать один за другим отряды по продразверстке. От ЧК, от профкома металлистов, от работников совслужбы, от местного гарнизона, от горняков… десятки. Все хотят кушать, всем дай хлеб. А тут еще закон о десяти процентах изъятого для тех, кто укажет, где спрятано. И особенно всколыхнуло село указание из Москвы о продразверстке по пернатым…

– По пернатым? – переспросил Кольцов.

– Ну да, по гусям, уткам, курам, индейкам… Представляете, по селу дядьки с саблями гоняются за курами? Ну днем они ловили, а ночью стали их ловить. И резать. Продотрядчиков.

Манцев вздохнул, не выказывая никакой иной реакции.

– Перенаправили чаплинскую группировку с врангелевского фронта на борьбу с бандитизмом. Начальник группировки Стеслицкий окружил ночью отряд Александра Клейна[16]. Дозоры у махновцев заснули. Две тысячи их попало в плен. В ту же ночь Стеслицкий их для примера расстрелял. Всех. В отместку убежавший с остатками отряда и с кавалерией в пятьсот сабель Клейн напал на станцию и поселок Гришино. Перерезали всех партийных и советских работников. Да еще попался им отряд комсомольцев-чекистов, «крестников» Феликса Эдмундовича, он лично провожал их в путь. Всех изрубили. Вот и появилось в ту ночь «Обращение». Теперь борьба стала еще более беспощадной.