— Нет, просто друг, — быстро ответил он.

Когда мы добрались до Парижа, уже светало, улицы были в снегу; этот декор тоже был не нов: Марианна любила снег. Внезапно она показалась мне ближе, а утрата ее — безнадежнее, чем в моем заточении; ей было отведено место в этом зимнем утре, и это место пустовало.

Мы поднялись по лестнице; мир не переменился за десять лет, за пять веков; все так же над головами людей нависал потолок, их окружали кровати, столы, кресла, обои на стенах: цвета зеленого миндаля или фисташковые; в этих стенах они жили в ожидании смерти и лелеяли свои человеческие мечты. В хлеву стояли коровы с теплыми, туго набитыми животами и большими янтарными глазами, в которых застыла неизбывная мечта о зеленых лугах.

— Фоска!

Спинель стиснул мою руку и засмеялся; он был все тот же, разве что черты его лица стали немного тверже. Впрочем, после нескольких часов, проведенных с Арманом, я решил, что и он совсем не изменился. Мне уже казалось, что я расстался с ними обоими накануне.

— А это Лаура, — сказал мне Арман.

Она серьезно взглянула на меня и без тени улыбки протянула мне очень маленькую руку, нервную и жесткую. Она была хрупкого телосложения и уже не первой молодости; на ее бледном, слегка оливковом лице сумрачно сияли большие глаза; черные волосы локонами падали на плечи, укутанные шалью с длинной бахромой.

— Вы, должно быть, голодны.

Она поставила на стол большие чашки кофе с молоком и тарелку гренков с маслом. Они принялись за еду, Арман со Спинелем оживленно разговаривали и, казалось, были очень рады видеть меня. Я сделал лишь несколько глотков кофе: в тюрьме я отвык от еды. Я старался отвечать им и улыбаться, но сердце мое было погребено под застывшей лавой.

— Через несколько дней будет банкет в вашу честь, — сказал Арман.

— Что за банкет?

— Там будут лидеры основных рабочих организаций; вы один из наших героев… участник восстания тринадцатого апреля, десять лет тюрьмы… Ваше имя имеет сегодня значимость, о которой вы и не подозреваете.

— Откуда мне об этом знать.

— Затея с банкетом должна казаться вам странной, — заметил Спинель.

Я пожал плечами, но он властным голосом продолжил:

— Я вам объясню.

Как и прежде, он был говорлив и заикался. Он принялся рассказывать мне, что теперь тактика восстания не актуальна; применение силы решено отложить до того момента, когда революция созреет по-настоящему. Тем временем они пытаются объединить всех трудящихся в союз: ссыльные, оказавшись в Лондоне, осознали важность объединения рабочих. Банкеты были поводом выразить эту солидарность, их во Франции проводили все чаще. Он говорил долго и время от времени поворачивался к Лауре, будто ища ее поддержки, и она согласно кивала. Когда он закончил, я сказал:

— Понимаю.

Мы помолчали; я чувствовал, что они ожидали от меня какого-то отклика, но я не мог выдавить из себя ни слова. Лаура встала и сказала:

— Вы, верно, хотите прилечь? Думаю, дорога была утомительной.

— Да, я не прочь вздремнуть, — ответил я. — В тюрьме я привык спать подолгу.

— Я покажу вам вашу комнату.

Я пошел за ней. Она толкнула дверь и сказала:

— Комната довольно невзрачна, но мы будем счастливы, если вам здесь понравится.

— Мне понравится.

Она закрыла дверь, и я вытянулся на кровати. На стуле висели чистое белье и одежда, на полках стояли книги. С улицы доносились голоса и стук шагов, иногда проезжал экипаж: обычные звуки города. Я был свободен, свободен между небом, землей и серыми стенами горизонта. Станки в Сент-Антуанском предместье стучали: все то же, все то же; в больницах дети рождались, а старики умирали; в глубине этого пасмурного неба пряталось солнце, и где-то вдали на него глядел юноша, и в сердце его что-то разгоралось. Я прикладывал руку к груди, сердце стучало: все то же, все то же, и море немолчно било в берег, все то же. Все повторялось, все продолжалось, все продолжало повторяться, все то же, все то же.

Была уже ночь, когда в дверь негромко постучали. Это была Лаура, она держала лампу:

— Хотите, я принесу вам ужин сюда?

— Не беспокойтесь, я не голоден.

Она поставила лампу и подошла к кровати:

— Может, вам вовсе и не хотелось выходить из тюрьмы?

Ее голос был хриплым, немного глуховатым. Я приподнялся на локте. Женщина: сердце, которое бьется в недрах теплой плоти, и глаза, что так жадно подстерегают жизнь, и запах слез; она осталась неизменной, как времена года, как дни и цвета.

Лаура сказала:

— Мы думали, что так будет лучше…

— Но так и есть…

— Никогда не знаешь наверняка.

Какое-то время она вглядывалась в мое лицо, рассматривала мои руки, потом прошептала:

— Арман сказал мне…

Я встал, заглянул в зеркало и прижался лбом к оконному стеклу. Зажглись уличные фонари, люди усаживались вокруг столов. Из века в век есть и спать…

— Наверное, тяжело возвращаться к жизни, — сказала она.

Я повернулся к ней:

— Не беспокойтесь обо мне.

— Я беспокоюсь обо всем и обо всех, так уж я устроена. — Она шагнула к двери. — Не сердитесь на нас.

— Я на вас не сержусь. И надеюсь, еще смогу вам чем-то помочь.

— А вам кто-нибудь может помочь?

— Даже и не пытайтесь, — отвечал я.

— Это будет потрясающее собрание, — сказал Спинель. Поставив ногу на стул, он яростно надраивал и без того блестящий ботинок.

Лаура, склонившись над столом, гладила мужскую рубашку.

— Нет ничего скучнее этих банкетов, — вздохнула она.

— Но они полезны, — возразил Арман.

— Хотелось бы думать, — откликнулась она.

В камине чуть теплился огонь; Арман заглянул в бумаги, разбросанные по каминной полке:

— Вы примерно представляете, что вам нужно сказать?

— Приблизительно, — вяло отозвался я.

— Жаль, что я не могу выступить вместо вас, — сказал Спинель. — Я сегодня в ударе.

Лаура улыбнулась:

— Вы всегда в ударе.

Он живо обернулся к ней:

— Разве я плохо выступил в прошлый раз?

— Вот и я о том же: ваши выступления всегда замечательны.

В камине обвалилось полено; Спинель с энтузиазмом принялся за второй ботинок, Лаура водила утюгом по белому полотну, Арман читал, а маятник часов на стене мирно покачивался: тик-так, тик-так. Я чувствовал запах разогретой ткани, видел цветы, расставленные по вазам Лаурой, — цветы, имя которых мне когда-то назвала Марианна. Я видел каждый предмет обстановки, желтые полосы на обоях, замечал мимолетные движения их лиц и каждую интонацию голоса: даже не произнесенные ими слова были мне внятны. Они оживленно переговаривались, они работали слаженно, и каждый отдал бы жизнь за другого; и в то же время между ними разыгрывалась драма. Да, люди вечно превращают свою жизнь в драму… Вот и теперь: Спинель любит Лауру; она его не любит, но зато любит Армана или по меньшей мере сожалеет, что уже не любит его; а Арман мечтает о женщине, которая далеко и его не любит. Я повернулся спиной к Элиане и думал, глядя на Беатриче: почему она смотрит такими глазами именно на Антонио? Рука Лауры мерно двигалась туда-сюда по полотняной глади, крошечная рука цвета слоновой кости: почему бы Арману не полюбить эту женщину? Она была тут и любила его; и она была ничем не хуже прочих; а та, другая, тоже была всего лишь женщиной. И почему Лаура не желала полюбить Спинеля? Неужели так велика разница между ним и Арманом? Один брюнет, другой шатен; один серьезный, другой весельчак, но у обоих есть глаза, губы и руки, которые могут смотреть, целовать, обнимать…