Но храбрость, энтузиазм и физическая сила не могли совершить всё. Прежде всего, они не могли научить французских генералов технике ведения боя. Сначала именно это было главной слабостью Республиканской армии. Новые офицеры – торговцы, кабатчики и, возможно, сыновья пахарей – еще должны были многому научиться. Но под давлением обстоятельств эти очень молодые офицеры-новички быстро набирались опыта. Центральный комитет безжалостно отсеивал бездарных и наказывал неумелых. При каждой армии находились минимум два депутата Конвента, которые должны были видеть все, докладывать обо всем и, что самое главное, были должны временно отстранить командующего армией от должности при любых признаках того, что он не справляется со своими обязанностями. «Генералы необученных новобранцев знали, что должны побеждать, если хотят жить. Депутаты и Революционный трибунал считали неудачу предательством, и немало военных, например Вестерман и Гюстин, искупили свои поражения смертью на эшафоте».

Эта армия освобожденной Франции была самой умной и верной своей стране государственной армией, которую видел до сих пор современный мир, и ее усилия не могли не дать огромных результатов. Короли и удобно устроившиеся на своих местах военные чиновники Европы были в смятении: перед ними была новая сила, материальная и моральная, которая снова и снова вступала в бой с хорошо обученными, но равнодушными солдатами их регулярных армий. Большую часть 1793 г. французы удерживали свои границы лишь с помощью самого отчаянного напряжения всех сил, но осенью ход войны явно изменился в их пользу. Англичане и ганноверцы были вынуждены снять осаду Дюнкерка, австрийцы потерпели поражение возле Ваттиньи (около Мобежа) от Журдана, одного из самых компетентных военачальников, которых нашел Карно[173], а возле Вайсенбурга в Эльзасе австрийцы были отброшены за границу Франции. В декабре того же года Тулон, крупный морской порт на юге, который отдался в руки англичан, чтобы не покориться якобинцам, был снова захвачен французской армией благодаря мастерству молодого артиллерийского офицера, фамилия которого была Бонапарт. «Пусть лучше погибнут 25 миллионов человеческих существ, чем единая и неделимая республика!» – говорили французы в эти критические дни, и республика не погибла.

Пока великий идеал – мечта о мире, свободном от рабства, где будут царить свобода, равенство и счастье для людей, – побуждал молодежь Франции сражаться и страдать на границе, якобинцы – повелители этой молодежи – более зловещим образом удерживали свои позиции в Париже и пытались осуществить там свою программу. Революция, разумеется, сопровождалась параличом экономики на значительной части территории страны. Фабрики не имели ни потребителей для своей продукции, ни сырья, ни рабочих. Крестьяне не решались обрабатывать свою землю и везти зерно на рынок. В Париже усиливался голод, а голодная столица становилась опасной. Ассигнации обесценились почти до того же уровня, что валюта Конфедерации в Америке 1865 г. Конвент и Комитет боролись с этим кризисом мерами, которые осуждают все современные экономисты. Но применение этих мер было не совсем безуспешным. Те, кто спекулировал зерном и ассигнациями, часто и внезапно оказывались перед страшным Революционным трибуналом. Суровый Закон о максимуме регулировал цены на зерно и муку и угрожал смертной казнью тем, кто продавал их по более высокой цене. Всех фермеров и перекупщиков, которые отказывались продавать свои запасы по установленной законом цене, арестовывали. Благодаря судьбе, которая послала Франции в 1793 г. очень большой урожай, и природной изобретательности низов французского общества, которая помогала им справляться с тяжелыми условиями жизни и с драконовскими законами, этот год прошел без невыносимых страданий.

Ситуация в экономике после 1793 г. еще долго оставалась тяжелой, но положение было далеко не таким невыносимым, как в России в 1917–1918 гг. Французская буржуазия и французские крестьяне (даже самые большие доктринеры среди их вождей) оказались гораздо практичнее и умнее, чем русские советы, большевики и мужики в первые два года преобразования и тяжелых мук своей страны.

Итак, Париж жил своей собственной жизнью: Конвент слушал бесконечные речи ораторов, Комитет и Трибунал собирались на заседания для своей мрачной работы, Карно организовывал свои четырнадцать армий. Работали театры, издавалось бесчисленное множество газет, большинство которых были полны грубых нападок на личности политиков. Во всех винных погребках и винных магазинчиках жизнь бурлила, а иногда грохотала, как гром. Но каждого человека ни на секунду не отпускал страх перед «республиканской бритвой» (так прозвали гильотину). Когда это время закончилось, кто-то спросил у Сийеса, видного депутата Конвента, что тот делал в эти годы. «Я жил», – ответил тот. Этого короткого ответа было достаточно, ведь годы, о которых идет речь, были временем террора.

* * *

Несмотря на звон оружия, долетавший из-за границы, и на напряженную ситуацию внутри страны, Конвент находил время, чтобы серьезно заниматься вопросами преобразования страны, которые требовали его постоянного внимания. Далеко не все принятые тогда законодательные акты были плохи. Введенная тогда новая система мер и весов – знаменитая метрическая система – оказалась такой хорошей, что вскоре на нее перешли почти все цивилизованные страны, кроме тех, где говорят по-английски. Специальный комитет отважно разрабатывал разумную систему народного образования, в которой были начальные школы, средние школы и педагогическое училище для подготовки компетентных учителей. Другой комитет пытался создать кодекс гражданских законов, но эта трудная задача была решена только при Наполеоне. Меньше достойно похвалы то, что революционеры пошли в атаку на прежний календарь, который назвали «рабским», потому что названия дней и периодов в нем напоминали о римском деспотизме (июль, август) и о христианских праздниках. Этот календарь они заменили новым, «природным», составленным поистине в духе Руссо. Первым днем новой эры стал день провозглашения республики – 21 сентября 1792 г. С него начался «первый год». Согласно реформированному календарю, год состоял из двенадцати месяцев, которые носили новые имена[174] и делились не на недели, а на декады, состоявшие из десяти дней. Первый день каждой декады был праздником в честь «республиканских добродетелей», а воскресенье, напоминавшее о «суеверии», было полностью упразднено.

Казалось, что все остальное, что было связано со старым режимом, тоже вот-вот будет выброшено на свалку. Стало непатриотично (а значит, небезопасно) обращаться к человеку иначе, чем «гражданин» или «гражданка». Королевские гробницы в Сен-Дени были осквернены, и прах королей, которые сделали Францию великой, был выброшен в ров. Христианская религия формально не была запрещена, но служить разрешалось только тем приспособленцам и раскольникам из числа священников, которые дали клятву следовать «гражданской конституции», разработанной для церкви, то есть честные и набожные служители церкви оказались под запретом. О благочестии «конституционных» священников можно судить по тому, что в ноябре 1793 г. Гобель, епископ Парижа, и другие видные служители церкви пришли в Конвент и, кажется, открыто отреклись от христианства. Если не во всей Франции, то, по меньшей мере, в большинстве ее областей церкви были превращены в «гражданские храмы», их алтари были разграблены, их великолепные витражи разбиты[175], как следы суеверия и рабства, отмененных просвещенными республиканцами.