– Коврик. Под…

Зад Фрая пресек фразу, опустившись на грудь Брейдентона. Он устроился, точно на удобном пуфике в доме приятеля, и внезапно Брейдентон утратил способность дышать. Остатки воздуха покинули его легкие с единственным словом:

– …пожалуйста…

– И спасибо, – ответил ему Ричард Фрай/Рэндалл Флэгг с сухой усмешкой. – Скажи «спокойной ночи», Кит.

Говорить Кит Брейдентон не мог, лишь вращать глазами под опухшими веками.

– Не думай обо мне плохо, – мягко продолжил темный человек, глядя на Брейдентона. – Просто нам надо спешить. Карнавал открывается рано. Все игровые аттракционы. И «Бросай до победного», и «Колесо фортуны». А я чувствую, Кит, это моя счаст ливая ночь. Я не могу ошибиться. Так что надо спешить.

Заправка «Коноко» находилась примерно в полутора милях, и он добрался туда к четверти четвертого утра. Ветер набрал силу, выл, пролетая по улице. По пути Флэггу повстречались четыре трупа – трех собак и одного мужчины, одетого в какую-то форму. Над головой светили чистые и яркие звезды, пронзая черную кожу вселенной.

Брезент, укрывавший «бьюик», был растянут и закреплен вбитыми в землю колышками. Когда Флэгг выдернул их, брезент улетел в ночь, на восток, словно большущий коричневый призрак. Вопрос состоял в том, в каком направлении двигаться ему, Флэггу?

Он постоял рядом с «бьюиком», хорошо сохранившейся моделью тысяча девятьсот семьдесят пятого года (автомобили здесь процветали – минимум влаги, и ничего не ржавеет), вдыхая летний ночной воздух, словно койот. Пахло ароматом пустыни, ощутить который можно только ночью. «Бьюик» стоял целехонький посреди кладбища автомобильных частей, напоминающих каменных истуканов с острова Пасхи, в тишине, нарушаемой только ветром. Двигатель. Ось, похожая на штангу какого-то культуриста. Груда покрышек, из которых ветер извлекал ухающие звуки. Треснувшее лобовое стекло. И многое другое.

В таких местах ему думалось лучше всего. В таких местах любой человек мог почувствовать себя Яго.

Он прошел мимо «бьюика», провел рукой по смятому капоту, возможно, от «мустанга». Мелодично пропел: «Эй, маленькая «кобра», ты ведь сделаешь их всех…»[79]. Пнул радиатор запыленным сапогом, перевернул – и ему открылись драгоценные камни, тускло поблескивавшие в звездном свете. Рубины, изумруды, жемчужины с гусиное яйцо, бриллианты, соперничающие со звездами. Флэгг наставил на них палец. Они исчезли. Так куда же ему идти?

Ветер стонал, врываясь в разбитое боковое стекло «плимута», а в салоне шуршал залетевший туда мусор.

Что-то зашуршало за спиной Флэгга. Он обернулся и увидел Кита Брейдентона, в одних лишь абсурдных желтых плавках, с поэтическим животом, нависающим над поясом, как лавина в мультипликационном фильме. Брейдентон брел по свалке вышедшей из строя детройтской продукции. Пружина проткнула ему ногу, как гвоздь, но крови не было. Пупок Брейдентона казался черным глазом.

Темный человек щелкнул пальцами, и Брейдентон исчез.

Флэгг усмехнулся и пошел к «бьюику». Прижался лбом к крыше над передним пассажирским сиденьем. Прошло время. Он выпрямился, по-прежнему усмехаясь. Теперь он знал.

Он скользнул за руль «бьюика» и пару раз нажал на педаль газа, чтобы прокачать карбюратор. Мотор заурчал, и стрелка указателя уровня бензина качнулась до отказа вправо. Флэгг тронул автомобиль с места и объехал заправку. Фары на мгновение выхватили из темноты еще два изумруда – глаза кошки, опасливо поблескивающие из высокой травы у двери женской туалетной кабинки автозаправочной станции «Коноко». Кошка держала в зубах маленькое обвисшее мышиное тельце. При виде ухмыляющегося луноподобного лица за стеклом водительской двери она выронила добычу и убежала. Флэгг громко расхохотался – искренним смехом человека, у которого на уме только добрые дела. Там, где выезд с заправочной станции переходил в шоссе, он повернул направо и покатил на юг.

Кто-то оставил открытой дверь, отделявшую крыло строгого режима от общего коридора; стальные стены превращали его в естественный усилитель звука, поэтому монотонные вопли, все утро раздававшиеся в другом конце коридора, были невероятно громкими, и Ллойд Хенрид все более укреплялся в мысли, что эти звуки, на пару со страхом, который он по понятным причинам испытывал, сведут его с ума.

– Мама, – в очередной раз донесся до него хриплый, усиленный эхом крик. – Ма-а-а-а-ма!

Скрестив ноги, Ллойд сидел на полу камеры. Кровь покрывала обе его кисти, и со стороны могло показаться, что он надел красные перчатки. Светло-синюю тюремную рубашку он тоже запачкал кровью, потому что досуха вытирал об нее пальцы, чтобы усилить хватку. Часы показывали десять часов утра двадцать девятого июня. В семь часов Ллойд заметил, что правая передняя ножка его койки шатается. С тех пор он пытался отвернуть болты, которые крепили ее к полу и к кроватной раме. Роль инструментов исполняли пальцы, и он уже сумел выкрутить пять из шести болтов. В результате пальцы стали похожи на сырой гамбургер. Шестой болт оказался самым упрямым, но Ллойд уже чувствовал, что в конце концов справится с ним. О том, что будет дальше, он думать себе не позволял, прекрасно понимая, что единственный способ избежать паники – поменьше думать.

– Ма-а-а-а-ма-а-а-а…

Ллойд вскочил на ноги, роняя на пол капли крови с израненных, пульсирующих болью пальцев, и высунул лицо в коридор насколько мог, схватившись руками за решетку и яростно выкатив глаза.

– Заткнись, членосос! – закричал он. – Заткнись, я из-за тебя, на хрен, чокнусь!

Последовала долгая пауза. Ллойд наслаждался тишиной, как когда-то наслаждался чизбургером в «Макдоналдсе». Молчание – золото. Эта поговорка всегда казалась ему глупой, но теперь он не мог не признать, что она вполне осмысленна.

– МА-А-А-А-МА-А-А-А-А… – вновь донесся из далекого коридора протяжный вопль, печальный, как противотуманная сирена.

– Господи, – пробормотал Ллойд. – Господи Иисусе. ЗАТКНИСЬ! ЗАТКНИСЬ! ЗАТКНИСЬ, ГРЕБАНЫЙ НЕДОУМОК!

– МА-А-А-А-А-А-А-МА-А-А-А-А-А-А-А-А…

Ллойд вернулся к ножке своей койки и с яростью набросился на нее, пытаясь не обращать внимания на пульсирующую боль в пальцах и панику в голове. Он попробовал точно вспомнить, когда в последний раз видел своего адвоката: подобные факты быстро тускнели в памяти Ллойда, которая удерживала хронологию прошедших событий не лучше, чем решето – воду. Три дня тому назад? Да. На следующий день после того, как этот ублюдок Матерс врезал ему по яйцам. Двое охранников вновь привели его к переговорной комнате, и Шокли опять стоял у двери, и Шокли поприветствовал его: Ой, да это наш обалдуй с острым язычком. Как жизнь, обалдуй? Хочешь сказать что-нибудь умное? А потом Шокли открыл рот и чихнул Ллойду прямо в лицо, забрызгав его густой слюной. Я тут припас для тебя несколько вирусов, обалдуй, у всех остальных они уже есть, начиная с начальника тюрьмы, а я верю в то, что богатством надо делиться. В Америке даже такие подонки, как ты, имеют право заболеть гриппом. Когда его привели к Девинзу, адвокат напоминал человека, изо всех сил пытающегося скрыть хорошие новости, чтобы не сглазить. Судью, которому предстояло вести процесс Ллойда, свалил грипп. Двое других судей также болели. То ли гриппом, который косил всех подряд, то ли чем-то еще, поэтому оставшиеся судьи работали как проклятые. Так что у них появился шанс на отсрочку. «Скрести пальцы», – предложил ему адвокат. «Когда мы будем знать точно?» – спросил Ллойд. «Все может выясниться только в последнюю минуту, – ответил Девинз. – Я дам тебе знать, не беспокойся». Но с тех пор Ллойд его не видел, и сейчас, думая об их последней встрече, он вспомнил, что у адвоката текло из носа, то есть…